В июне тридцать седьмого...

   — Не только в этом. — В голосе Родоса возбуждение. — Но... Говорите, говорите! Это уже нечто! Косвенное подтверждение... Сочувствие врагу народа и сообщнику... Ну же, Григорий Наумович! Будьте благоразумны! Где? В какой форме? Через каких лиц? Фамилии! Фамилии!

   — Я отказываюсь отвечать на любые вопросы, — твёрдо, внешне спокойно говорит Григорий Наумович Каминский. — Я заявляю, что обвинение, предъявленное мне, так же как и обвинение товарищу Бухарину, является гнусной клеветой, чудовищным наветом.

Родос вскакивает, кружит вокруг своего стола и табурета, на котором сидит Каминский, срывается на гневный крик, и этот гнев он явно распаляет в себе:

   — Ты будешь отвечать, собака! Ты скажешь всё! — Он делает знак, и железные, беспощадные руки срывают Каминского с табурета, держат за плечи, дыша с двух сторон водочным перегаром и воняя псиной. — Через полчаса я повторю вопросы. А чтобы тебе, фашистский лазутчик, легче вспоминалось, предлагаю начать с осени двадцать девятого, когда ты, троцкистская сволочь, приступил напрямую к своей подрывной деятельности. Напомнить? Чаловский район. Ты шантажом и угрозами склоняешь на свою сторону секретаря партии Воронкова... Кстати, он арестован, даёт показания. У тебя предстоит с ним очная ставка...

(...И через несколько дней «очная ставка» состоялась. Перед Каминским возникла серая, казалось, бесплотная тень, на зеленоватом лице мерцали безумные глаза, ничего не было в этом трупе от Семёна Ивановича Воронкова. Тень послушно, спеша, тусклым бесцветным голосом отвечала на вопросы Родоса: «Так точно, завербовал... Сорвать коллективизацию... Оставить всех кулаков... Вооружить подкулачников... Личное указание гражданина Каминского отравить обобществлённый скот...» И из беззубого, окровавленного рта летели ошмётки розовой пузырящейся слюны).

   — Что ещё напомнить? — Родос стоит перед Каминским и часто дышит, как будто только что убегал от кого-то. Нет — гнался за жертвой. — Заступничество за кулака Заикина? Вроде бы частность, знакомый... Бывает. Но рассчитано точно! Дальше — цепная реакция: целые деревни Чаловского района отказываются вступать в колхозы. Пришлось применять чрезвычайные меры. Ладно. Всё! Полчаса тебе на то, чтобы собраться с мыслями. Фамилии! Больше фамилий! Мальчики помогут...

Его тащат по каменному полу. Скрежет железной двери. И, прежде чем захлопывается её пасть, успевает прозвучать голос следователя по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса:

   — Голову берегите! И правую руку! Эти детали нам ещё пригодятся!..

...Через два часа в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы два охранника и дежурный по этажу внесли то, что несколько месяцев назад было сорокадвухлетним мужчиной, красавцем, богатырём, полным силы, казалось, неиссякаемой жизненной энергии, постоянной жажды деятельности — то, что составляло физическую и духовную суть наркома здравоохранения Советского Союза Григория Наумовича Каминского. Сейчас это было грудой истерзанного, искромсанного тела, сгусток разрывающей боли, в которой тонуло сознание.

Его кулём свалили на железную солдатскую койку, на серое жёсткое одеяло.

— Ничего, — сказал над ним голос, в котором не было никаких чувств, — через пару дней будете как огурчик.

И это было правдой, жуткой правдой. Не как огурчик, конечно, но через двое суток могучий организм — не без помощи врача, огромного лысого детины с волосатыми холодными умелыми руками, который всё делал молча и на вопросы не отвечал, — восстанавливал силы. Для очередного «допроса».

Грохнула дверь, проскрежетал ключ в замочной скважине.

Тишина.

Григорий Наумович медленно, с неимоверным трудом повернулся на бок, на кратчайшее мгновение теряя сознание от боли, в которой он перемещался, как в тяжёлой тёмной воде.

Отодвинулся к стене, ощутив измученным телом её смертную прохладу. Но сейчас эта прохлада была приятна.

«Вот тебе место, Надя. Садись со мной рядом».

Жена Надежда возникла из беспощадного света яркой электрической лампочки под потолком, из стен, выкрашенных ядовитой зелёной краской, из спёртого воздуха камеры и, нежная, любимая, скорбящая и тихая, садилась рядом с ним на кровать.

Он видел её — лицо, обращённое к нему с успокаивающей улыбкой, такой знакомый — единственный — наклон головы. И знал: только обнять нельзя Надю — рука пойдёт через пустоту...

Уже месяц, наверно, она приходила к нему после каждого «допроса» — утешала, расспрашивала, они говорили — невероятно! — даже спорили... И силы, воля к борьбе восстанавливались в нём.

Её лёгкая рука легла на висок с судорожно, пульсирующей жилкой.

«Тебе сейчас станет лучше».

«Спасибо, любимая!»

«И что сегодня?»

«Я принял решение: не отвечать ни на один вопрос. Больше не отвечать...»

«И не ответил?»

«Не ответил...»

«Гриша, я вспомнила: ты мне тогда, в двадцать девятом, рассказывал о той крестьянской семье».

«Заикиных?»

«Да! Верно, Заикиных!»

«Какой свининой с горохом они меня угостили!»

«Ты тогда помог им?»

«Да, я тогда помог Прохору Заикину и всей его семье. Но я был не в силах помочь всем. Всем середняцким хозяйствам... Уже не мог...»

«Почему, Гриша?»