В излучине Дона

Тройка БТ-7, набирая скорость, скрывается в густом облаке пыли.

Посылаю Маслакова за своим тягачом. Пока он выполняет поручение, я, задумавшись, прохаживаюсь у самого края хлебного поля. Все размышляю о пополнении.

Действительность оказалась хуже, чем я предполагал. С чем идти завтра в наступление?

Временами, поднимая голову, ловлю на себе настороженно-внимательные взгляды политрука. По всему чувствуется, он представлял себе прибытие на фронт совсем иначе и теперь несколько обескуражен. К тому же мой недовольный вид принимает на свой счет. Ему кажется, что я сержусь на них за отставшие танки.

А я вовсе не сержусь. Просто меня беспокоит обстановка на фронте, завтрашний бой и то, что вместо Т-34, нужных нам позарез, шлют с СТЗ технику вчерашнего дня — латанные на скорую руку Т-60 и вот эти, отживающие свой век БТ-7. Понимаю, что где-то Т-34 еще нужнее, но ведь и мы бьемся насмерть, и у нас тут все на пределе. Хотя бы подкинули бригадам по десятку новых тридцатьчетверок. А что сделаешь на БТ-7 с его сорокапятимиллиметровой пушкой, одним пулеметом и тонкой броней. Т-60 тоже не лучше.

Но ведь не будешь накануне боя беседовать об этом с молоденьким политруком. Чтобы отвлечь его от неприятных переживаний, говорю:

— Вовремя вы прибыли. Завтра наступать собираемся. И вот что я хочу вам сказать. Люди у вас в роте молодые, многие пороху не нюхали, за такими смотреть да смотреть надо. Внушайте танкистам уверенность в себе, любовь к своему оружию и веру в него…

Политрук сразу оживает:

— Будет все сделано, товарищ полковник.

* * *

До полудня противник нас почти не беспокоит. Даже авиация его не проявляет активности. Отбомбилась по переднему краю два раза, и все.

Пользуясь относительно спокойной обстановкой, во всех подразделениях провели короткие открытые партийные собрания. Повестка дня одна: «Приказ Верховного Главнокомандующего». И решение всюду одно: умереть, но не отступать. В батальоне Мельникова танкисты строго осудили механика-водителя, который увел в ремонт машину с незначительной и легкоустранимой неисправностью.

Прохорович возвращается из роты управления возбужденный. Войдя в палатку, как всегда, громко спрашивает:

— Ты, комбриг, когда-нибудь задумывался над тем, люди скольких национальностей служат в нашей бригаде?

— Как-то в голову не приходило. А что в этом особенного?

— Вот то-то и оно, что особенное заключается в этом твоем «ничего особенного». Национальный вопрос в нашей стране решен, и мы к этому привыкли. А ведь не так уж давно он являлся одной из сложнейших внутренних проблем России.

— Э-э, вон ты куда клонишь. Только стоит ли сейчас об этом говорить? Проблемы-то уже нет.

— У нас нет, а в капиталистических странах это еще проблема, и довольно острая. В той же фашистской Германии, в странах, владеющих колониями, таких, скажем, как наши союзники Англия, Франция, Америка. Если мы хотим агитировать за Советскую власть, то нельзя сбрасывать национальный вопрос. Правильно он решен только у нас в стране. А наша бригада будто специально создана для иллюстрации этого.

Прохорович расстегнул сумку, вынул блокнот.

— Я сегодня специально подсчитал, и вышло, что в бригаде бойцы двадцати девяти национальностей. Да возьми, например, управление бригады: мы с тобой — украинцы, Тюлин — русский, Грудзинский — поляк, Асланов — азербайджанец, Кохреидзе — грузин, твой помощник по хозчасти Ульданов — татарин, бригадный врач Абаджян — армянин, начальник инженерной службы Лосик — еврей. Как говорится, полный интернационал, смешение племен и наречий. И ничего, живем дружно. А почему так? Правильная национальная политика партии всех сплотила.

Прохорович убрал опять в сумку блокнот, после небольшой паузы заметил:

— Так нужно ли сейчас говорить об этом нашем завоевании? Безусловно. Через то человеку яснее становится, за что именно он воюет, кровь проливает, жизнь отдает. Отсюда такой высокий патриотизм советских людей…

За делами и заботами незаметно подкрадывается вечер. День в общем-то, если не считать внезапной вылазки противника и короткого боя, прошел спокойно.

Воспользовавшись затишьем, я решил отоспаться авансом за следующий день и прилег у себя в палатке. Но поспать не удалось. Снова вызов к Родину. На этот раз отправляемся с Прохоровичем на правый фланг батальона Мельникова, куда приехал комкор.

Еще издали заприметили в низинке группу людей.

— Никак, случилось что-то, — предполагает дальнозоркий Прохорович.

Подходим. В глаза сразу бросается потное, недовольное лицо Родина. Из-под насупленных бровей он сердито смотрит на Румянцева. У комбрига перевязана левая рука, сквозь марлю проступает кровь.

— За каким чертом тебя носило туда?

Федор Васильевич вздыхает, нерешительно говорит:

— Хотел посмотреть, как там мои танкисты…

— Хотел посмотреть, — сердито передразнивает Родин. — Тоже мне смотритель. — Потом уже мягче: — Здорово покалечило?

— Два пальца всего…

Комкор перебивает:

— А ты бы хотел, чтобы всю руку оторвало? — Подумав, приказывает: — Бригаду сдашь своему заместителю Мирводе.