В излучине Дона

В бинокль хорошо видно, как, растянувшись по фронту, боевые машины, наши и гитлеровские, характерно покачиваясь с кормы на нос, сближаются. На концах орудийных стволов возникают короткие яркие вспышки.

Огонь наших точнее. Одна вражеская машина тяжело оседает на бок, из кормы другой вырывается черный густой дым. Гитлеровцы не выдерживают и поворачивают вспять. Их преследуют советские танки. Маневренные семидесятки и шестидесятки, будто гончие на охоте, вырываются вперед, но на них тут же обрушивается массированный огонь вражеских батарей. Наши вынуждены откатиться и укрыться за складками местности. Две машины все же остаются посреди поля, их лижет огонь.

Не замедлила появиться и вражеская авиация. К орудийным раскатам прибавляются глухие взрывы бомб.

Подразделения 32-й бригады все же успевают закрепиться в окопах врага. В этом бою отличилась рота Симонова. За успешные действия в этом и других боях лейтенант был представлен к ордену Красного Знамени, который я вручил ему в октябре того же года. Кстати, за бои в излучине Дона была награждена большая группа бойцов, командиров и политработников нашей бригады, в том числе Б. А. Антонов, В. И. Бельченко, П. А. Коротков, Н. А. Маскаев, А. А. Асланов.

Противник долго не может успокоиться. Уже наступили сумерки, а снаряды и бомбы грызут и грызут землю в районе нашего переднего края. Тяжелая артиллерия бьет по нашим тылам…

При тусклом мигающем свете фонаря мы сидим в палатке. Грудзинский докладывает обстановку. 131-я дивизия продвинулась, как и мы, примерно на полтора километра. 23-й танковый корпус, действовавший левее нас, успеха не имел.

Подходят другие командиры. Все охвачены азартом прошедшего боя, каждый спешит рассказать о какой-либо подробности. Разговор идет по группкам. Кто-то очень хвалит бойцов 131-й дивизии, командира роты комсомольца Александра Белокурова.

Занятый своими мыслями, я слушаю невнимательно, но кое-что в памяти застревает. Пуля пробила Белокурову руку, он перевязал ее и продолжал руководить ротой Затем получил ранение в спину и опять не покинул поля боя.

— А про Ашихлина слышали? — спрашивает кто-то в другом углу палатки.

Интересно, чем на этот раз отличился лейтенант? Я прислушиваюсь к разговору.

— Его танк подбили, а он не ушел, — продолжает тот же голос. — Снял пулемет, прихватил диски и подался в окоп, к пехотинцам. Рядом с ними и дрался. Говорят, все диски расстрелял, много фашистов уложил, когда они контратаковали. А под конец и его пуля нашла. В самый висок…

Устанавливается молчание. Командиры курят, шумно пуская дым в потолок. Грудзинский склонился над картой и наносит на нее обстановку. Асланов задумчиво смотрит через отброшенный полог палатки на темно-синее небо. Старший лейтенант Грахов, намаявшийся за день беготней с поручениями, сидит прямо на земле, подобрав колени к самому подбородку, и тихо дремлет. Майор Львицын что-то жует. Лицо его невозмутимо и как бы говорит: «Все это, братцы мой, было, есть и долго еще будет. А самое лучшее сейчас — на боковую».

Тишину нарушает один-единственный шальной снаряд. Он падает поблизости, и взрывная волна обрушивает палатку. Мы барахтаемся под ней, натыкаемся друг на друга, пока кто-то снаружи не поднимает край брезента и не помогает нам выбраться.

Оказывается, это посыльный из корпуса. Родин требует до утра перейти к обороне. Наши с Румянцевым мотострелково-пулеметные батальоны передаются командиру 32-й бригады, а все боеспособные танки сводятся под началом Румянцева. О часе наступления будет сообщено особо.

По возбуждению, с каким связной передает нам распоряжения комкора, делаем вывод, что завтра надо ждать чего-то серьезного. Да и неспроста же объединяются подразделения.

Ночь проходит без сна: сделать нужно много, а времени в обрез.

Приказ есть приказ

Вот и кончился июль. Пошел последний летний месяц. Как бы в подтверждение этому ночь выдалась холодной. От обильной росы верх палатки отсырел и прогнулся.

Прохорович скидывает с себя шинель, тянется, зевает так, что хрустят челюсти, и мечтательно произносит:

— Эх, сейчас бы с ружьишком пройтись. Как, комбриг?

— Неплохо бы.

— Бывало, сапоги повыше поднимешь, кепчонку на лоб, двустволку под мышку и — по болотцу, с кочки на кочку, да где клюквы побольше. Очень уважают ее тетерева… А что, Петр Павлович, давай первый послевоенный август проведем вместе на охоте.

— Ишь ты размечтался… Доживи сперва…

— Без мечты нельзя. Она скрашивает жизнь. Человек без мечты, как корабль без компаса. Знаешь, я иногда думаю, что мечта помогает воевать и побеждать.

— Ну, уж это ты загнул. Пуля, дорогой мой, не разбирает, оптимист ты или пессимист. Еще Суворов говорил, что она дура.

— Нет, ты не прав. На войне обязательно надо мечтать. И только о хорошем. Злей тогда становишься, по-хорошему злей, по-человечески что ли… Это помогает драться. В этом смысле ты и побеждаешь. А что касается пули — то все мы смертны. Как это поется: «Сегодня ты, а завтра я».

Разговор наш прерывает голос Львицына:

— Разрешите?

— Заходи, заходи, майор, — приглашаю я. — Что нового?