В излучине Дона

— Вам уже известно о болезни Георгия Семеновича Родина, — продолжал Новиков. — Есть основания опасаться, что вернется он не скоро. Командиром корпуса назначен пока товарищ Пошкус. И стало быть, теперь кто-то должен временно возглавить штаб. Хотелось бы знать мнение командования корпуса. Кого, например, предложите вы, товарищ Андреев?

— У нас с Александром Адамовичем имеется единое мнение, — ответил комиссар корпуса. — Он скажет.

Пошкус доложил, что в штабе корпуса много вакантных должностей, и, если бы помогли укомплектовать штаты, он смог бы совмещать две должности.

— Очень хорошо, — соглашается Новиков. — Постараюсь помочь вам. А теперь перейдем ко второму вопросу. — В голосе Новикова послышались металлические нотки. — Дело в том, товарищи, что в одной из частей вашего корпуса произошел возмутительный случай. Перед самой атакой почувствовал себя плохо командир батальона тридцать второй бригады и ушел в медпункт. Ушел, не доложив командиру бригады, не дав своему заместителю никаких распоряжений относительно предстоящего боя. Надо ли говорить, что в атаке батальон действовал неорганизованно и понес напрасные потери. И самое обидное, что подполковник Хорошев не придал этому позорному случаю должного значения. Командующий армией принял решение командира батальона предать суду военного трибунала. Товарищ Хорошев отстранен от командования бригадой. У нас нет возможности предложить кандидатуру взамен, так что выдвигайте сами из наличного командного состава. И опять я должен спросить мнение командира и комиссара корпуса.

Андреев переглядывается с Пошкусом и тут же называет мою фамилию. Александр Адамович утвердительно кивает головой. По быстрому обоюдному согласию их я сразу понял, что мое назначение в 32-ю бригаду предрешено заранее.

Оборот столь неожиданный, что я теряюсь и молчу. Не хочется расставаться с пятьдесят пятой. Я командую ей немного, но сжился с ней, а после прошедших боев она стала еще дороже. К тому же мне не улыбается менять профессию танкиста на пехотинца. Надо протестовать. Но едва открываю рот, Новиков с улыбкой протягивает руку:

— Поздравляю, Лебеденко! Принимайте бригаду!

— Товарищ генерал, — вырывается у меня вопль отчаяния, — тогда прошу об одном: не отнимайте у меня танковой бригады.

— А не трудно будет, полковник?

— Справлюсь, товарищ генерал. Тем более что моя бригада малочисленна, в ней теперь даже полного танкового батальона не наберется.

— Хорошо, — соглашается Новиков. — Только учтите, спрашивать будем вдвойне.

После этого генерал сообщает, что задача корпусу меняется. Вместо объявленной обороны с утра предстоит новая атака. 4-я танковая армия, продолжая наступление, встретила сильное сопротивление противника на подступах к Верхней Бузиновке. Наша армия имеет целью облегчить положение 4-й танковой.

* * *

На краю глубокого с обрывистыми склонами оврага крепко вцепились в землю корнями два могучих дуба. Они единственные здесь и со всех сторон открыты ветрам. И ветры основательно потрудились, чтобы сломить непокорных зеленых великанов. Покривили стволы и толстые ветви. И все же осилить деревья не смогли. С каждым годом дубы все глубже пускали корни, крепли, раздавались вширь и ввысь, с каждой новой весной все гуще одевались листвою, предохраняя от солнца родник на дне балки. Под защитой их у самого склона разрослась небольшая рощица дубняка.

В тени этих великанов в узких щелях и крохотных землянках разместился командный пункт 32-й мотострелковой бригады. Ночью сюда перебрался и КП 55-й. Грудзинский выбрал для него самое прохладное место — низ балки у ручья.

Прислонившись спиной к дубу, я диктую приказы. Первый — о вступлении в командование, второй — о подготовке к завтрашнему наступлению. Сегодня 4 августа, стрелки на циферблате показывают восемь утра, так что впереди у нас целый день и ночь.

Смещенный комбриг подполковник П. И. Хорошев — под вторым деревом. Лежит на груди, подперев голову руками. Иногда я обращаюсь к нему с вопросами. Петр Иванович нехотя поворачивает в мою сторону обветренное, морщинистое лицо, равнодушно отвечает и снова принимает прежнюю позу. По его измятой фуражке беззаботно путешествует божья коровка. Она перебирается на рукав и ползет вверх к плечу.

Хорошев делает вид, что ему теперь на все наплевать: сняли — тем лучше для него, спокойнее, не надо ни за что отвечать. В действительности это совсем не так. По его расстроенному виду, но невольно потухшим, красным от бессонницы глазам легко понять, что он сильно переживает. Очевидно, в подобную ситуацию попал впервые и никак не думал, что с ним может такое случиться. Тем более что всегда был на хорошем счету, привык к похвалам. Я думаю, бывший комбриг переживает не только из-за наказания: за неоправданные потери людей судит еще своя совесть, причем судит без всякой скидки.

Петр Иванович мог бы отправиться во второй эшелон бригады и там ждать окончательного решения своей судьбы, но почему-то задерживается на КП. Должно быть, на что-то еще надеется. Вдруг командование передумает…