В Камчатку

Егорка попал в каменные объятия по глупости своей, по душевной открытости, что ли, похвальбе молодецкой. Пограбливал он подвыпивших мужиков, на чужих женок засматривался, да если б только засматривался, а не сманивал с божьего праведного жизненного пути; лихой Егорка и видный, что и говорить. На алтын сделает, на рубль приукрасит, ведь жизнь веселья требует. А царевы люди неприметны, в толпе их не различишь, только тогда и выявляются, когда крикнут слово и дело государево, а ты с ним последнюю полушку просадил в кабаке. На таком человеке и сгорел Егорка. А человек-то — тьфу! — плюгавенький, не речистый, расспросистый, этим и подкупил Егорку. Отбивался Егорка как мог; плюгавенького саданул под низ живота, тот как закрутится-завертится волчком — и упал, сердешный, вопя, авось и сдох… Да нет, хуже было бы Егорке, выжил, видать, плюгавенький, они ведь, плюгавенькие, живучи.

Егорка сел рядом со стариком.

— Плохо? — спросил он сочувственно. — Иль совсем решил дуба дать, да передумал? А могёт, грехи в рай не пускают… в ад-то и самому не очень-то захочется?

— Знавал я одного нехристя, нареченного Егорием, — сказал старик с укором.

— Не меня ль? — улыбнулся Егорка.

— Ты ж тогда, Егорий, сраму своего не стыдился и без штанов стрелял по улицам… Тот Егорий сейчас поди-ка и богу душу отдал. Да… — Старик замолк, искоса посматривая на Егорку, как тот принял его слова. Егорку же подмывало спросить, кем же был тот нехристь Егорий, но сдержался, решив, что старик и так расскажет ему все. Старик, заметив заинтересованность Егория, решил помедлить с продолжением рассказа, но долго ведь нельзя заставлять спекаться человека от нетерпения, поэтому, засмеявшись, продолжил: — Строптивости имел на десятерых, а жену боялся… Сигал от нее, как пес от палки… Полегчало как будто…

Старик, кряхтя, пристроился у стенки поудобнее, закинул голову, и в полумраке Егорка разглядел, что старик красив: голова большая, волосы, всклоченные и грязные, вились и были густыми, нос с горбинкой, властный рот, подбородок выдавался вперед.

— Жаль, Егорий, бумаг только нет из Якутска… На клячах, видать, везут… Жаль… В них моя правда перед государыней-царицей: злого умыслу против государевых людей не держал, не убийствовал…

— Сидишь же, — беззлобно возразил Егорка.

— Бог все видит, — наставительно сказал старик.

— На бога надейся…

— Никшни! — перебил его, забеспокоившись, старик. — От веры отойдешь — все, сгинул… Метание души начнется, мысли разбредутся, себя потеряешь… Эх, Егорий… — старик вздохнул. — Егорий ты, Егорий, голова бедовая… Ты дале Москвы-то был?

— А зачем? — удивился Егорка. — Мне и здесь не дует.

— В Сибири-матушке, знать, не был… А в Сибири простор, — мечтательно сказал старик. — А в Камчатской землице — горы огнедышащие, а когда они изливают огненные каменные реки и посыпают наши головы грешные пеплом, то земля ходуном ходит…

— Байки не рассказывай и башку не морочь, — сердито перебил старика Егорка. — Больно врать-то горазд.

Старик не обиделся на Егоркины слова: молод и вспыльчив Егорка, наступит время — и смолчит, где надо смолчать, себя пересилит. Он только сказал:

— Нет времени для баек, Егорий… Только и осталось правду жизни рассказывать… В миру меня, Егорий, звали Иваном сыном Козыревским.

— Так ты че, монах?

— В семьсот четырнадцатом пострижен был. Подсобери соломки еще, каменья в боки впились…

Егорка наскреб с пола слежавшейся мокрой соломы, затолкал под ребристую спину старика.

— Ублажаешь ты меня сегодня, Егорий. Доброе у тебя сердце. Посиди рядом, мне легче с тобой…

— Да сидеть нам не один год вместе… Худо станет, кликни… А сейчас я спать хочу.

— Да проснись же ты, не ори, всех до смерти перепугал.

Козыревского тряс за плечи молодой колодник Егорка.

— Егорий… Душно. — Козыревский потер худую грудь, несколько раз вздохнул глубоко; однако уставшее сердце теснилось, временами оно пропадало, и тогда левая половина груди будто отмирала, холодея; движения расстриги стали просяще резкими, в глазах страх.

— Егорий, — с хриплостью встревоженно произнес Козыревский. — Не дожить мне до решения Сената…

— Раскаркался, — придирчиво заворчал Егорий, помогая Козыревскому лечь на спину, — кому ты нужон, хрен ты старый… Говорю тебе, кому ты нужон, — повторил Егорий, накрывая ему ноги тряпьем… — Се-на-а-т…

— Никшни! — слабеющим голосом возразил Козыревский.

— А че сразу рот затыкать… Никшни, — передразнил он ворчливо. — Сенат твои бумаги в темный угол засовал, свечой не нашаришь… А то сидит на них какой-нибудь старый… — Егорка ругнулся и хмыкнул, мол, знамо дело, от людишек понаслыхивал: приказному если можно деньгой аль натурой гребануть, так он бумагу тебе нужную у черта скрадет, а перед тобой козырнет, и никуда ты не денешься, карман вытрусишь.

— Ох, Егорий, Егорша, — осуждающе вздохнул Козыревский. — Я выкарабкаюсь… Вот сердце… проваливается, будто не мое… Ранее и не знал, где оно, а как затрепыхалось, чужое, оказывается… предает…

Козыревский заговорил, стихая и защищаясь, и Егорка, поняв, что расстриге шибко худо, ответил примирительно-успокаивающе: