В канун бабьего лета

— Пойду. Доброй ты души человек, но… Чего ж я буду в клуне, как птичка в клетке. Хочу поглядеть своими глазами, как жизнь меняется. А может, и моя подмога кому нужна будет, словцо доброе? Даст бог, свидимся.

— Жизнь какая-то мутная…

— Она просветлеет. Навоз сплывет, грязь осядет.

— Спасибо тебе. — Игнат чувствовал, что теряет доброго душевного человека. — Как будешь-то?.. Туго придется — приходи. В ночь-полночь… Мы всегда… Харчи не забудь.

Игнат проводил мастерового до окраинных тополей.

— Ты, Игнаха, к людям, к жизни приглядывайся, — советовал дядя Аким. — И думай. Человек ты молодой. Надо вперед глядеть, а не оглядываться на деда и отца. Правда не за ними.

Игнат вытащил из кошелька деньги, сунул мастеровому в карман.

Обнялись.

— Не поминай лихом. — И дядя Аким вскинул на плечо мешочек.

Игнат потом входил в клуню, ощупывал оструганные доски, топтался в новом раскрытом флигельке, и оживали в памяти слова мастерового: «Человек должон быть хозяином своей судьбы». А кто? Какой человек? Или — все люди? В такой суматохе ничего не понять. С севера прет какая-то непонятная и мутная сила, как холодный буран в стужу, как вода в половодье. И, похоже, никуда от этой силы не скрыться, ничем не заслониться. Хозяином судьбы… Верно, да, видать, не та пора…

Парнишкою Игнат частенько прибегал в сад полакомиться малиной, ежевикой, что плелась в бурьянке, цепляясь бледными усиками за прутья плетня. И думалось тогда лишь о том, чтобы слаще поесть, покупаться в жару в Ольховой, а вечером поиграть на проулке в третий-лишний, погорланить частушки. Вот была пора…

По хуторам гуляли вольные люди — те, что хотели вернуть старые порядки, отгородиться от большой бунтарской России, и те, что не прочь были под шумок погулять, поживиться чужим добром. На дорогах Донщины, вздымая пыль, гарцевали верховые. Отчаянный устрашающий свист плетей, грохот ружейных и винтовочных выстрелов, пьяный рев конников вспыхивал и пропадал в холодном осеннем воздухе.

С севера дули холодные ветры, с севера ползли недобрые вести. Отец переселил Игната на хутор в пустовавший флигель мирошника, подальше от бестолковой сутолоки, поближе к родовой мельнице.

— Пережди смуту. Ежели мобилизация какая, так не сразу хватятся. В хуторе затишнее, а потом… Не на шутку возгорелось… Генерала Потоцкого в Ростове арестовали. — Угрюмо глядя в глаза сыну, посоветовал: — Ты в эту драчку пока не лезь. Не видно, во что это выльется.

Отец сгорбился, ходил, вобрав голову в плечи, озираясь, будто ждал удара из-за угла.

Игнат, обвыкаясь на окраине хутора в двухкомнатном флигельке, вышагивал из угла в угол, сидел у подоконника, глядя из-под фикуса на то, как мечутся хуторяне. Раньше голодный милостыню просил или же в работники нанимался, а теперь за кол, за ружье ухватился, напролом лезет. «А почему в других странах не колготятся, не бунтуют, а у нас?.. — задумывался Назарьев. — Или наши люди такие взгальные? Не могут жить без драки? Повидать бы Арсения, потолковать…»

Глядя на высокий бугор, что горбатился над правым берегом Ольховой, взгадывал мастерового дядю Акима. В какой теперь стороне хожалый плотник? У кого строгает доски? Кому жалуется на неровную жизнь? Или нашел теплый благодатный уголок и затих?

Пелагея ходила тихою тенью по саду, стряпала в летней кухненке. Муж замечал, что и она тоже вроде бы печалуется на жизнь такую непонятную — вздыхает, шепчет под нос проклятья душегубам и смутьянам. Да вот в глаза-то мужу не глядит. В душе-то, может, и ждет перемены власти: папанька ее переметнулся к бунтарям, тоже, как и Казарочка, на чужие ланы земли поглядывает.

Смутные дни, вскрики на проулках, новые заботы притушили в Назарьеве боль недавней свадьбы. А вспоминал он о Любаве почти каждый день. Где она теперь? С кем? Какие топчет дороги? Может, что знает Пелагея? Не скажет, убоится. Слова из нее не вытянешь.

Разные по вечерам в закоулках хутора плелись разговоры.

— Слыхали? Будто идут красные и девок сильничают, груди им отрезают?

— А кто говорит? Стращают.

— Атаман Каледин — крутой человек. Против него лучше не выступать.

— К Каледину на подмогу генералы приехали — Корнилов да Алексеев.

— Они сами под пулю не полезут. Таких, как мы, в окопы погонят.

— Арсений-то как из юнкеров в большевика оборотился.

— Он образованный, знал, что делал. А может, за ним и есть какая правда.

Покурив, расходились, полные тревог и недобрых ожиданий.

Захаживал к Игнату Сысой, за бутылкой самогону совращал погулять с клинком по хохлацким слободам, кое-кого приструнить. Игнат отказывался: надо было оглядеться, переждать холода.

Игнат, бывало, дрался в праздники с парнями и, обозлясь, терял самообладание, бил чем попади. Если бы вовремя не хватали его сзади и не скручивали руки, не одному пришлось бы ходить с переломанными ребрами. Знал Игнат и то, что станичные ребята побаивались бить его крепко: не припомнил бы потом обиды домовитый Назарьев. А вот драться с чужими рискованно — поблажки не будет. Да и не на кулачках теперь дерутся и не потехи ради.