В канун бабьего лета

— Отсидеться хочешь, как суслик в норе? — напирал Сысой. — Ты за себя, за свое постоять должон. Землю твою топчут, флаг над мостом сорвали, на мельнице черт те кто хозяйничает, а ты молчишь, в окошко поглядываешь. Красавицу свою караулить будешь? — Он покривил губы. — Это там, в России, бунтарям покорились, а мы на колени перед сволочами не станем. Не из того теста мы. Гляди, что в газете пишут. — Сысой разгладил помятый газетный лист на столе, начал читать: — «Ввиду выступления большевиков и захвата власти в Петрограде и других местах, Войсковое правительство, считая такой захват власти большевиками преступным…» Видишь? — Сысой вздрагивал, ерзал на скамье. — А ты? Так, дальше… «Ввиду чрезвычайных обстоятельств… Войсковое правительство… приняло на себя всю полноту исполнительной государственной власти в Донской области». — И Сысой выкрикнул: — «Председатель Войскового правительства войсковой атаман Каледин!» Теперь — понял? Тут все просто и понятно: власть хотят захватить, нас в плуг, как скотинку бессловесную, да в шахты под землю, а сами — на воды кататься, с бабами миловаться. Тут — кто кого на лопатки кинет, тот и командовать будет, порядок наводить.

«Много лет люди живут на земле, а жить без драки не научились, — неторопливо размышлял Игнат. — В войну мучились, голодали, а потом на свою же власть с винтовками да бомбами кинулись. Как же это — забрать землю — отцовскую, дедовскую… Отчего люди взбесились?»

— Утихомирить надо кой-кого! — Сысой ударил кулаком по столу. — Старички наши приморились, по бабам соскучились. Подмога нужна. Или мы не казаки? Ты же первый джигит в станице! Какие призы брал! Ты и есть надежда Каледина. Петро, дружок Казарочки, — предатель и трус! К ране чеснок прикладывает, чтоб не зажила, чтоб не выступать. Учуял я, весь курень чесноком провонял. Вернемся из боев — вздернем его.

Игнат побаивался стычки с бывалыми фронтовиками, что вот уже несколько лет мыкаются, как неприкаянные, по донским степям. С ними схватываться — это не лозу на скачках рубить. Но, растроганный слезливыми речами Сысоя, письмом Каледина, согласился погулять с клинком по округе, пролить кровь за родное отечество, за землю свою, погарцевать, побыть на виду. Душно и неприятно в том флигельке на окраине. Он иногда, глядя на суету озабоченных хуторян, радовался — затихли пересуды о его необычной и постыдной женитьбе, не до хуторских мелких неурядиц и сплетен в такую пору, но мог возгореться ропот недовольства — Игнат-де уклоняется от священного долга в тяжкую годину, боится оставить ненаглядную супругу.

В один из вечеров, когда Игнат, крепко захмелев, обозлясь на бунтовщиков, пригрозил Казарочке плетью, Сысой ввернул новость:

— Комиссаром-то у нашего юнкера Арсения, ихнего командира, энтот Дмитрий… Каретников, что смуту напускал на хуторе, что твою…. Любаву…

— Грудью станем! — поклялся Игнат, бешено выпучив глаза, заорал: — Коня! Коня давайте живо и шашку вострую!

Сысой рыскал по ближайшим хуторам, скликал в отряд парней и служилых казаков. Выспрашивал у надежных людей, кто и когда вернулся с фронта и по какой причине, из какой человек семьи. А потом — или уговаривал, подсовывая приказ Каледина, или грозил судом и жестокой расправой. Домой возвращался один, нещадно ругался: «Сволочи, а не казаки, от людского глазу хоронются. Ничего, мы им припомним!»

В своем хуторе Сысой несколько ночей сидел на усадьбе Конопихиных, неподалеку от игрищ. Углядел, дознался Шутов, что одна из набожных хуторянок, редко выходя на люди, затяжелела, дитя ждет. А муж более двух лет на фронте. Смекнул Сысой: бабенка не из гулящих, может, хозяин-то Евсей Конопихин дома?

Выследил. А утром оравою закатились молодые дубовчане во двор к перепуганной хозяйке и выволокли с чердака обросшего бледного мужа. «Если с нами не пойдешь, без суда расстреляем», — отчеканил Сысой, в упор глядя на трясущегося казака.

Солнце все реже ласкало хутор, прячась в темных дымных тучах. Хлесткий колючий ветер взъерошивал жесткие листья в садах, расшвыривал их по кривым переулкам, постанывал в голых ветках. Хозяева из летних кухонь перебирались в курени и флигели, затопляли в них печи. На усадьбах в затишных углах хуторяне в огромных котлах варили арбузный мед. Неторопливые вели разговоры. У котлов собирались парни и девчата, как, бывало, на игрища, но песен не пели.

Отряд добровольцев помаленьку сколачивался.

Перед выступлением нещадно глушили самогон, компаниями ходили из двора во двор. Старики, подвыпив, говорили длинные напутственные речи. Страх, какой охватывал Игната при упоминании драки, притушился, сомнения рассеялись, подзабылись, задавили его трогательные стариковские речи, зазывно-горделивый звон их фронтовых медалей, горячие вскрики и клятвы сверстников. Он будет среди тех, на кого с верою глядят бывалые старики. В глубине души грелась надежда — а может, удастся отомстить смутьяну Дмитрию?..