В канун бабьего лета

И ей — Любаве… Одним взмахом шашки. В какую-то боевую дружину записалась… Вояка. Игнат представлял бой, рукопашный бой. Растерянный мужик Каретников идет на него… От страха и неожиданной встречи не успевает выхватить из ножен шашку. Любава — рядом… Во власти Игната пощадить Дмитрия или развалить до пояса. Молящие глаза Любавы, крик отчаяния…

Игнат, лежа в постели, начинает тяжелее и чаще дышать, зло взбивает подушку, глядит в темноту.

Пелагея насушила сухарей, ссыпала в переметную сумку, достала из сундука галифе и хромовые сапоги. Всплакнула, просила не лезть под пулю и не простуживаться.

— Ладно, — сказал Игнат. Ему отчего-то было приятно, что она слезу уронила.

Вечером робко приоткрыл дверь тесть, перешагнул порог. Взглянув на сумку, спросил:

— Стало быть, уходишь?

— Ухожу.

— Да-а… Зимою-то не каждый кустик ночевать пустит. — Подняв брови, улыбаясь, тесть поинтересовался: — Ну, а если встретишься с Арсением? Как тогда? Он человек обученный рубить шашкою, а ты…

— Мы с ним свои, хуторяне, можно сказать.

— На это уповаешь? Свои… Мы вроде все свои — станишники да хуторяне, а война не затихает. Подумал бы, куда и против кого идешь.

— Думал. — Игнат отмахнулся. Он боялся сомнений, неуверенности в себе.

Местом сбора Сысой выбрал полянку под Красноталовым бугром. Провожать добровольцев вышли девчата, старухи, ребятишки и старики. Из-под темных платков, надвинутых на лоб козырьков глядели хуторяне с жалостью или нескрываемой ненавистью. Назарьев поймал на себе взгляд Ермака — недобро поглядел парнишка, сурово, осуждающе. Пелагея глядела в землю, окутав плечи шалью. Либо не знала, как ей положено было провожать служивого, либо и впрямь горевала, боясь на людях оплакивать живого мужа.

И опять — пили, кричали добровольцы, потрясали кулаками, подбадривая самих себя, заканчивая давно не утихающие проводы.

Старики, сбившись в круг, не глядя на сборы и расставание молодых вояк, тянули песню, задирая головы, стараясь перекричать один другого:

Ой, благословите, отец-мать, родные мои все,
Ой да, мне на службицу идти.
Может-может, меткая винтовочка,
Ох, из-за кустика сразит…

На ходу под песни и хохот разливали в стаканы самогон, угощали всех, кто выходил из проулков на звон песен. Бывалые казаки говорили напутственные слова молодым, подбадривали; разомлев от выпитого, вспоминали, как ломали свою службу в гвардии, выхвалялись друг перед другом.

— Братка, не езди, — просил Демочка Игната, поглаживая седло на коне. — Куда ты? Поранить могут. А то и навовсе…

Ой-да кровь польется алою рекою…

Старики оборвали песню, один из них махнул рукою, сказал:

— Нехай испробуют, погарцуют, а то война пройдет, а они и пороху не понюхают. Нехай, а то нечего будет внукам рассказывать. Свои собаки дерутся.

— Игнат-то как кочет ходит, туда же… — посмеялся над зятем шорник Колосков. — Любо на него поглядеть, когда он косит или копнит. А вот как он с шашкою… на человека…

— Да, вояки никудышные, — согласился Казаркин. — Один Кулагин обстрелянный.

— Ну, эти молодчики… — Колосков кивнул на Сысоя. — Идут за землю свою, за усадьбы. Это понятно. А Фомка с Мишкою?.. Куда их черт несет? Эх, голь перекатная.

Работящих парней, братьев Фомку и Мишку Болдыревых, редко видали на игрищах — не до песенок, не до гуляний им было в многодетной бедной семье. А теперь вот, багровые от выпитого, гарцуют на чужих конях.

— За компанию. Казаки ведь. Кровь горячая. Удаль показать хочется.

— Хорошо, когда провожают да встречают, — сказал отец Пелагеи. — Да вот серединка бывает тяжкая.

— Серединка с каждым днем менеет, и скоро ее совсем не станет. Дело понятное. Самый большой костер догорает, а они едут золу разгребать.

— Костер могет и перекинуться…

— Могет, конечно, ежели где бурьянок остался да ветерок дунет.

Худой перепивший парень в драных шароварах держался за стремя и по настоянию матери, слюнявя стекло, целовал икону и плакал.

— Вояка, — усмехнулся один из добровольцев.

Вокруг бородатого казака Конопихина, что с чердака сняли, толпились родственники, закрыв лицо руками, плакала навзрыд беременная жена.

— Не плачь ты по мне как по мертвому, — просил муж.

— Довольно мокрость разводить! — вскрикнул молодой пьяный казак. — Гордиться должны!..

— Осмотреть оружие! — скомандовал урядник Кулагин.

Зазвякали шашки, винтовочные затворы. В толпе заголосили.

— Старики! А вы тут порядок блюдите! — делал наказ Сысой, помахивая плетью. — А уж мы не дадим хутора в обиду. Грудью станем!.. — И расправил плечи. — Пластунов покосим, как молочай в поле. А если сложу голову за землю донскую, напейтесь на моих поминках и песню сыграйте «Ой, да ты, заря моя, заря белая, не раным-рано занималася…».