В капкане

— У Колоскова среди хонориков был любимчик. Мурзиком звали.

— Так вы Колоскова жуликом, что ль, определили?

— Ну да, а кого ж еще? Ты всех по списку прошел, а на нем остановился. Значит, кто вор?

— Так вы по этим соображениям вычисляли?

— Ну да, а по каким же еще?

— Да по разным можно.

— Согласен. И Мурзик тому подтверждение. Это значит, что Колосков своего любимчика выкрал, а других лишь для виду прихватил. Ну, чтоб подозрений не было. Верно?

— Не знаю, вам видней.

— Ну, как же? Мурзик — это же конкретное обвинение.

— Или наоборот, — буркнул Петрович.

— Ты хочешь сказать — вор не он, что ли?

— Не знаю

— А почему тогда на нем остановился?

— Ты пытать меня будешь или дело станешь говорить. Что от меня-то надо?

— Обыск провести.

— Эва, куда хватил? У Колоскова, что ль?

— Ну да. Не будет же он шапку из своего любимчика кроить. Значит, тот живой, где-то дома сидит.

— Э, нет, други мои. Я с обысками связываться не буду, даже не просите. Вон к Вовке обращайтесь — он по чужим дворам мастак шастать…

Петрович ненавидел обыски. Даже в годы службы он предпочитал обходить это мероприятие стороной. Ему было стыдно копаться в чужих вещах и квартирах. Однажды он нашел украденные деньги в шкафу, под стопкой женского белья. И уже на следующий день жена воришки на весь свет раструбила, что Петрович де в бабских панталонах рылся. А самое противное, что женщина была абсолютно права. Тогда он чуть со стыда не сгорел. После этого случая невзлюбил обыски особенно.

* * *

В кабинете Инны Вишняковой шел очередной допрос. Занятие довольно скучное и малоприятное, особенно когда приходилось вытягивать показания из молчаливых свидетелей. Зачастую они ничего не видели, не слышали, не помнили. Старый афоризм: «Я свидетель — что случилось?» теперь казался совершенно несмешным и для многих непонятным. Общественная активность граждан давно канула в лету. Сегодня все жили по принципу: «моя хата с краю, ничего не знаю». И преступников это вполне устраивало (как и нетерпимость к доносительству).

Полынцев заглянул в дверь и собрался было ретироваться, чтобы не мешать работе, но Инна вдруг проявила неожиданное гостеприимство.

— Проходи, — сказала она, оторвавшись от протокола. — Я уже почти закончила.

Он на цыпочках обогнул полную с короткой стрижкой женщину и опустился на свободный стул у окна.

— Значит, вы видели, как они выносили большие сумки и садились в машину?

— Ну да, — вяло подтвердила женщина.

— А почему же «02» не набрали?

— Так почем я знала, что это воры? Это уж потом выяснилось, что пятую квартиру обокрали.

— Вы же сами говорили, что мужчины показались вам подозрительными?

— Ну да, говорила. А вдруг бы я ошиблась? Потом выписали бы штраф за ложный вызов.

— Милиция за ложные вызовы штрафы не взимает, — с гордостью сообщила Инна. — Лучше пять раз впустую съездить, чем одного жулика упустить. Так что в следующий раз звоните, не стесняйтесь.

Женщина ничего не ответила, но во взгляде ее можно было прочесть: «Вы бы поменьше в кабинетах сидели, а побольше по улицам ходили, тогда бы сами все видели. А то нацепляют на бока пистолетов и охраняют власти, да себя любимых».

— Ну, хорошо, — протянула Инна протокол. — Вот здесь напишите: с моих слов записано верно, мною прочитано… И распишитесь.

— Все, могу идти?

— Да, спасибо. До свидания.

Женщина, пыхтя, поднялась со стула и, одарив присутствующих укоризненным взглядом, вразвалочку вышла из кабинета.

— Кража? — кивнул на протокол Полынцев.

— А что у нас еще: кражи да грабежи, грабежи да кражи. Скукотища. Прокурорские хоть в убийствах копаются — и то веселей.

— Ничего веселого.

— Да, — спохватилась Инна. — Как голова-то? Давай я тебе чаю сделаю.

Соскочив со стула, она открыла шкаф, на нижней полке которого стоял чайник и посуда.

— А ты откуда про голову знаешь? — спросил Полынцев, наблюдая за ее движениями. Точнее, не совсем за движениями, их как раз видно не было. Полка, как уже говорилось, размещалась внизу, и девушка, нагнувшись, заслоняла ее своей юбкой. Вот на нее-то и смотрел, сканировал зеленым взглядом.

— Нашлись люди, рассказали, — ответила Инна, гремя посудой.

— Жираф донес?

— Нет, Мошкин.

— Это одно и тоже.

— Зачем ты так? Он без насмешек рассказывал. Мне тебя даже жалко стало.

С большим трудом верилось в то, что Мошкин мог говорить о ком-то без присущей ему колкости.

Во-первых, человек он вредный, а значит, при всем желании не умеет кого-либо хвалить или проявлять сострадание. Для него все вокруг олухи и недотепы, над которыми можно только подсмеиваться. Во-вторых, служил он в уголовном розыске, а сыщики на другие подразделения поглядывают с высоты птичьего полета (не все, конечно, но очень многие). И в-третьих, он ухлестывал за девушкой, в душе которой вряд ли захотел бы пробудить жалость к потенциальному сопернику.

Из этого следовало, что Инна сама прониклась сочувствием к пострадавшему и невольно приписывала другим такое же отношение. «Жалеет — значит любит», вспомнил Полынцев старую поговорку. Представлялся удобный случай проверить это утвержденье на себе.

— Жалко, говоришь? — спросил он, ища подтверждение своих мыслей.