В Каракасе наступит ночь

Я пулей слетела по лестнице вниз, запнулась о какую-то балку и до крови ссадила коленку, но мой страх был сильнее боли. Я выбежала из дома, ни разу не оглянувшись, и не останавливалась, пока не добежала до рыночной площади. Только там я слегка замедлила шаг и увидела, что мои джинсы разорваны на колене, а ткань пропиталась кровью.

В пансион я вернулась через час. Не помню, что было хуже: крик Панчо, которого варили живьем, или взгляд, которым ты встретила меня, когда я вошла – в разорванных джинсах и без помидоров. Я знаю, ты не поверила мне, когда я сказала, что потеряла пакет. Ты рассердилась, но никак этого не показывала, и от этого мне было еще больнее. Мы вместе сходили на рынок за помидорами, а потом ели несчастного Панчо, но без всякого аппетита. Я, во всяком случае, никакого вкуса не почувствовала. Тетки то входили в столовую, то вновь выходили на кухню, и их большие, по-старушечьи дряблые зады тряслись при каждом шаге.

«Ты все испортила, Амелия. Это совершенно невозможно есть», – сказала наконец Клара своей старшей сестре, которая в ответ метнула на нее яростный взгляд.

«Девчонку нужно держать в узде! Боже мой, она совершенно не знает, как нужно себя вести!» – отозвалась Амелия, пытаясь перенаправить свой гнев в мою сторону.

«Клянусь Девой из Вайе![49] Она станет совершенно неуправляемой, если ее не приструнить!» – проворчала Клара.

Но ты, мама, отправила в рот крошечный, почти символический кусочек пирога. На огорчение своих сестер ты не обратила внимания. Или притворилась, что не обратила.

«Аделаида, детка, я сама приготовила для тебя эту черепаху! Почему же ты не ешь?»

«Нет, эта девчонка твердо решила испортить нам день!»

«Боже мой, до чего же ты упряма! Ты только посмотри, до чего ты довела свою мать!» – И тетка Клара посмотрела на меня глазами бешеной кобры, стараясь показать, до какой степени она возмущена моим проступком и тем спектаклем, который я устроила за столом.

Но ты, мама, продолжала есть, как ни в чем не бывало. Ты и бровью не повела. Когда ужин закончился, ты первой встала из-за стола и отправилась мыть посуду. Со мной ты не разговаривала два дня. И это первое в моей жизни наказание молчанием было хуже всякой порки. Но такой у тебя был характер, мама. Так уж ты была устроена.

* * *

Таксист дважды нажал на клаксон. Я задержалась на кладбище намного дольше, чем мы договаривались. На этот раз я шла к машине не оборачиваясь. Внутри меня медленно плавились, превращались в раскаленный металл буквы, украденные с твоей могилы. Буквы, которые составляли наше имя, твое и мое: Аделаида Фалькон.

Сев на пассажирское сиденье, я объяснила водителю, как проехать в другую часть кладбища, расположенную на ровном участке вдалеке от холмов (дорогу я заранее узнала в администрации). Скоро между высокими деревьями замелькали разделенные дорожками ряды цветников и каменных плит, под которыми, уложенные друг на дружку, спали вечным сном в глубоких могилах десятки и сотни людей. Самые старые могилы просели, ушли в травяной ковер, а их давно истлевшие обитатели смешались с землей.

– Подождите здесь, – сказала я. – Я быстро. И не беспокойтесь, я заплачу́ вам за ожидание.

Таксист фыркнул, словно поездка со мной на кладбище могла его разорить. Не обратив на него внимания, я взяла с сиденья букетик фиалок и выбралась из машины.

Поблизости не видно было ни одной живой души. Дорожки между могилами покрывал толстый слой сухой листвы, хрустевшей под ногами. Эта часть кладбища была более старой, чем та, где покоилась мама; здесь хоронили в основном иммигрантов из Европы. Их скромные надгробные плиты хотя и имели одну и ту же прямоугольную форму, отчего они казались совершенно одинаковыми, все же немного отличались друг от друга: над одними крутились на слабом ветру игрушечные бумажные вертушки, на других лежали игрушки и конфеты, предназначенные для детей, умерших два десятка лет назад. Кое-где виднелись засохшие пасхальные пульсатиллы и выгоревшие на солнце рождественские елочки из пластмассы. На большинстве надгробий сохранились запыленные фотопортреты мужчин и женщин разных возрастов, одетых в старомодные костюмы и платья.

Могилу Хулии Перальты я нашла в нескольких шагах от старого дерева. Она густо заросла травой, почти скрывавшей каменную плиту. Мне пришлось встать на колени и выдернуть несколько сорняков, чтобы прочесть на камне ее полное имя: Хулия Перальта Вейга. Мое движение вспугнуло сотни муравьев-листорезов, которые в панике бросились врассыпную. Их было очень много – маленьких красных насекомых, очень похожих на тех, из которых готовят жгучие мексиканские соусы и горькие маниоковые настойки. Несколько муравьев, поводя усиками, окружили овальный фотокерамический портрет Хулии – студийный снимок, выглядевший официальным и бездушным. Впрочем, и в жизни Хулия Перальта казалась холодной и отрешенной, словно она никогда не принадлежала к нашему миру.