В каждом доме война

– Дёмка, ком цу вир, шнель, битте! – подозвал Клаус, и она подошла, солдат провёл рукой по её округлому бедру, потом по ягодице и что-то по-немецки сказал Ирвину, при этом смачно улыбаясь. И показал большой палец, а Домна прикрыла глаза, изнывая от тёплого прикосновения мужчины, стояла покорно, слегка покачиваясь, ощущая набежавшую от волнения слабость.

Затем Клаус налил шнапс, подал ей стакан, велев выпить. Домна не увлекалась особенно спиртным, но любила весёлые компании, когда могла себе позволить лишнюю рюмку, если благоволила подходящая ситуация, и это подготавливало ей приятные минуты плотских наслаждений. А сейчас она добровольно выставилась перед ними, как последняя шлюха, о чём не хотела даже думать. Собственно, кто узнает о ней, она решила просто не упустить благоприятного момента. Была бы молодой, она бы вряд ли так легко повела себя, и тогда бы мужчины сами домогались её, а эти молодые ещё и побрезгуют её уже увядающей плотью, отчего порой загоняла в себя вырывающееся из души исступление, отчаяние. Правда, Ирвин, кажется, выглядел постарше своего товарища. Но всё равно для Домны они, как мальчики. На фронте им подавай любую бабу в теле и при здоровье – не откажутся. Домна мнила себя красавицей не последнего ряда – всё при ней, но как не стало мужа, она словно с тормозов сошла. И вот она выпила, схватилась рукой за губы. Клаус засмеялся, подал ей огурчик, при этом похлопал по ягодице. Домна откачнулась от него, хищно улыбаясь блестящими глазами.

– Ой, ребята, загуляла я с вами, пойду… на кровать… а вы тут вдвоём уместитесь, ведь узкая? А как тесно станет – приму одного, кто порезвей, – дурашливо проговорила она. Немцы болоболили по-своему, показывая друг на друга руками и подсказывали ей, кого она сама из них выбирает. Но Домна не разобрала жестов солдат. Ей казалось, что они оба готовы спать с ней и тогда она покачала головой, показав им один палец. Домна за вечер от волнения мало закусывала и теперь совершенно опьянела.

Когда она легла на кровать, у неё всё завертелось перед глазами и подкатила дурнота. Но потом она потеряла сознание и очнулась только среди ночи. На ней не было ни одной одёжины, и никак не могла припомнить, когда она успела раздеться до наготы, чего никогда не делала. На спинке кровати висела её ночная рубашка. В горнице храпели солдаты. Она надела рубашку и пошла напиться воды в ту горницу, где спали оккупанты. «Ах, негодница, как же я им, супостатам, уступила? Эх, мать, твою, захватили, как посёлок, стервятники» – подумала она и зачерпнула железной кружкой воду нарочито звонко по самому дну ведра. Один из них поднял голову, хотя было довольно темно; печь к тому времени уже затухала, краснея лишь слабыми малиновыми угольками. Немец поднялся, сел на кровати, став показывать рукой на горницу. Она махнула рукой, мол, нечего командовать, и пошла, держась рукой за голову.

– Ох, ох, я так не напивалась, ишь лярвы – напоили, а сами дрыхнут! – говорила она вслух то ли себе, то ли воображаемой подруге.

Домна вновь легла и тут перед собой увидела тёмную фигуру немца, но вовсе не испугалась, отодвинулась к стене. Солдат разделся, улёгся рядом с русской бабой, для которой было без разницы кто он – враг или просто солдат чужой армии, ведь её плоть алкала наслаждения. Это был Клаус, но в мужском деле такой же, как и свои мужики. Домна ничего нового не испытывала, она была зла на него, ведь паразит вообще не целовал её, только действовал руками, тогда как она – податливая, полная телесного жара. Потом Клаус просто лежал и гладил её несколько провисающие мягкие груди.

Она прислушалась: его товарищ перестал храпеть. Заскрипела сетка кровати. Он позвал Клауса, потом хозяйку.