В каждую субботу, вечером

Эти кружева хранились у нее с незапамятных времен, она гордо говорила о них: «старинный валансьен» — и решительно не знала, куда их приспособить. Но вот час настал — и она приспособила.

Потом примерила платье. В зеркале отражались ее красные, всегда как бы с мороза щеки, курчавые волосы, блестящие, словно смородина после дождя, глаза.

Асмик обычно говорила:

— Невнимательные люди считают, что у меня черные глаза, а на самом деле — темно-карие.

Она разгладила на себе платье обеими руками.

«Если бы сбросить килограммов пятнадцать…»

Она не любила унывать. Что ж, кому-то надо быть и толстым.

Вечером Асмик надела новое платье, нацепила огромные клипсы из черного стекла, которые ей бессовестно продали за агаты чистейшей воды, смочила волосы под краном и туго-натуго завязала марлей, чтобы лежали лучше.

Зазвонил телефон. Это была Туся.

— Я готова, — сказала Асмик. — Сейчас наведу красоту, и все.

— Где встретимся? — спросила Туся.

— У метро «Белорусская».

— Хорошо, значит, ровно в семь.

— Ровно в семь, — подтвердила Асмик.

В половине седьмого к ней пришла хорошенькая светлоглазая Ляля Шутова, ординатор отделения. Лялины глаза казались совершенно светлыми: в них стояли, не проливаясь, крупные слезы. Она вынула из сумочки два билета.

— Вот, — пролепетала Ляля. — Сегодня в консерватории «Реквием» Моцарта. И он меня ждет под Чайковским, а я…

Голос ее оборвался. Пальчиком осторожно она смахнула слезы, сперва с одного глаза, потом с другого.

— Кто тебя ждет? — спросила Асмик. — Сам Моцарт? Тот, который Амадей да еще Вольфганг?

— Вы все шутите, — несколько театрально произнесла Ляля.

— Ну что там еще? — уже серьезно спросила Асмик. — Дежурство?

Ляля кивнула. По левой щеке ее поползла одинокая слезинка.

Асмик сняла марлю с волос, и они мгновенно встали торчком, словно обрадовались, что вырвались из плена.

Лялины глаза просияли.

— Я знала, Асмик Арутюновна, вы не откажете мне…

Через минуту Ляля уже улыбалась и весело щебетала о том, как она любит «Реквием», он такой грустный и торжественный, и Виталий тоже любит «Реквием», и он ждет ее у памятника Чайковскому и думает, наверно, она уже не придет, а она тут как тут, и как же все хорошо получилось.

— Беги, — сказала Асмик. — Я буду к восьми…

Озабоченно покосилась на часы, а когда подняла глаза, Ляли уже не было, словно растворилась в воздухе.

— Теперь надо к Белорусскому, — сказала сама себе Асмик. — А оттуда в больницу.

Она сняла новое платье, надела вязаную кофточку и старую, блестевшую от долгой носки юбку.

Со вздохом облегчения освободила уши от клипсов.

Выйдя в коридор, постучала соседке.

— Эмма Сигизмундовна, если кто будет звонить — скажите, я в больнице на дежурстве.

Эмма Сигизмундовна приоткрыла дверь, скривила круглую кошачью мордочку.

— У вас что ни день — дежурство, дорогая моя, — пропела она. — А где же личная жизнь?

— Все впереди, — на ходу ответила Асмик и быстро сбежала с лестницы.

Туся ждала ее около старого входа в метро.

Завидев Асмик, она молча, укоризненно протянула ей руку, на которой блеснули часы: двадцать минут восьмого.

— Знаю, знаю, — отдуваясь, сказала Асмик. — Я прибежала сказать, что не пойду.

Туся изумленно уставилась на нее:

— Почему?

— Дежурю.

— Начинается, — сказала Туся.

— Вот так вот. — Асмик распахнула воротник пальто, ей было жарко. — Всем привет!

— Сумасшедшая, — сказала Туся. — Так ты только для этого и прибежала сюда?

— У тебя же нет телефона, — бросила через плечо Асмик и помчалась догонять троллейбус.

Спустя час она позвонила Михаилу Васильевичу, отцу Сережки.

— Ах, Асмик, — сказал он. — Креста на тебе нет.

— Что ж поделать, — виновато ответила она. — Дежурство…

А дежурство было и в самом деле беспокойным. В седьмой палате лежали три женщины после операции, всех троих оперировали примерно в одно время, и теперь, когда уже кончилось действие эфира, они громко стонали и все время звали к себе то дежурную сестру, то врача.

В четыре часа утра привезли молодую женщину с грудным ребенком. У женщины случился перекрут кисты, ее надо было срочно оперировать, а ребенок был пятимесячный, и женщина через силу покормила его, и ее отправили прямехонько в операционную, а ребенка в специальное отделение для детей.

Работала Асмик, как обычно, без спешки. Поверх белой марли, прикрывавшей лицо, сверкали ее глаза, и, повинуясь глазам Асмик, понимая каждый ее взгляд, операционная сестра быстро и точно подавала ей то скальпель, то кровоостанавливающие зажимы.

У молодой женщины было великолепное тело — белое, упругое, с превосходной мускулатурой, с хорошо развитым брюшным прессом: просто обидно было уродовать такой скульптурный живот продольным швом, и Асмик постаралась — сделала косметический шов, тонкий и ровный, который со временем станет совсем незаметным, — по Пфаненштилю.

Это заняло больше времени, зато когда-нибудь молодая женщина вспомнит ее добрым словом за такой шов…

Асмик стояла у раковины, сняв перчатки, мыла руки и напевала что-то веселое: сама собой была довольна.

В больнице про нее говорили: она умирает и выздоравливает с каждым своим больным. И сама Асмик считала — точнее не скажешь!