В каждую субботу, вечером

Она натянула сползшую простыню, провела холодной от умывания рукой по горячему лбу женщины.

Вот бедняга, надо же так, перекрут кисты, а тут еще корми ребенка!

В коридоре, у окна, лежала Фомичева, старая работница с шелкоткацкой фабрики, высохшая и желтая, словно ветка осенью.

Асмик присела на ее кровать, взяла в обе ладони легкую, как палочка, руку. Посмотрела в серые, полузакрытые глаза.

Грудь Фомичевой — на ней можно было пересчитать все ребра — тяжело вздымалась, в горле все время что-то клокотало.

Мимо пробежала сестра, бросила жалостно через плечо:

— Все еще мучается!

— Подожди, — остановила ее Асмик. — Дай понтапон.

Фомичева что-то пролепетала. Асмик склонилась низко к ее губам.

— Все, — услышала Асмик. — Все, все…

— Ничего не все, — сказала Асмик. — Тоже мне выдумала, все. Сейчас заснешь, долго будешь спать, а проснешься, мы тебе апельсин дадим. Хочешь апельсин?

— Хочу, — прошелестела Фомичева. Слабое подобие улыбки мелькнуло на ее костлявом, обтянутом кожей лице.

Сестра взяла руку Фомичевой, отыскивая место, куда бы уколоть. Сомневаясь, покачала головой:

— Все исколото.

— Найдешь, — сказала Асмик.

Она не отошла от Фомичевой, пока та не заснула. Дыхание стало ровнее, но в горле все время что-то клокотало, будто там билась, не утихая, раненная насмерть птица.

— До чего мучается, бедная, — сердобольно сказала сестра. — Хоть бы скорее уж…

Асмик сверкнула на нее черным глазом:

— Это не твое дело!

В восемь утра кончилось дежурство Асмик. Она составила рапортичку — отчет о прошедшей ночи, потом отправилась в кабинет заведующего отделением: там происходила обычная утренняя конференция врачей.

Потом ее вызвали в местком, попросили поехать в Мытищинскую больницу сделать доклад о современных методах хирургии.

— Хорошо, — согласилась Асмик. — Когда надо ехать?

— Вас ждут к трем часам, — сказали ей.

— Тогда у меня еще уйма времени, — обрадовалась Асмик. — Успею хорошенько выспаться!

Внизу гардеробщик Василий Тимофеевич, которого все запросто звали дядя Вася, с поклоном подал ей пальто.

— Вроде нынче не ваше дежурство, Асмик Арутюновна…

— Ну и что с того? — спросила Асмик.

— Не иначе опять за кого-нибудь стараетесь, — сказал дядя Вася. — А люди вашей простотой на свой лад пользуются.

Асмик хотелось спать, но в больнице был установлен свой ритуал — хотя бы пять минут побеседовать с дядей Васей.

Дядя Вася преклонялся перед медициной и, может быть, потому любил всех врачей. Всех до одного. Но больше всех любил Асмик.

Каждый раз он уверял ее:

— До чего же вы на мою покойную жену схожи!

— Такая же толстая была? — посмеивалась Асмик.

— Такая же душевная, — серьезно отвечал дядя Вася, дипломатично обходя вопрос наружности.

И на этот раз Асмик, хотя и спешила домой, не могла не остановиться, не поговорить с дядей Васей о трудностях жизни, о всевозможных сложных болезнях и, само собой, о проделанной ночью операции.

Подошел Володя Горностаев, спросил:

— Вы домой?

— Пожалуй, — ответила Асмик и зевнула: очень хотелось спать.

— Сейчас оденусь, пойдем вместе, — сказал Володя.

Он надевал пальто, а дядя Вася, неодобрительно проводив его взглядом, шепнул Асмик:

— Вы, говорят, больную у него выходили?

Асмик протянула ему руку:

— Будьте здоровы…

Володя вышел вслед за ней.

— Почему вы не попрощались с ним? — спросила Асмик.

— С кем? — невнимательно спросил Володя.

— С дядей Васей.

Он пренебрежительно поднял брови.

— Я занят своими мыслями.

— Что же это за мысли?

— Разные. А вы что, не любите думать? Или не привыкли?

Темные глаза его чуть улыбнулись. С той самой ночи, когда Асмик дежурила в палате его больной, он заметно помягчел к ней.

— Я думал о наших больных, — сказал он, размашисто шагая рядом с нею. — Все они разные, но одинаково боятся смерти.

— Но это же естественно, — удивилась Асмик. — Каждое живое существо хочет жить.

— Согласен с вами, — лениво заметил Володя. — Я и сам тоже достаточно жизнелюбивое животное. Но, знаете, есть разное жизнелюбие, одно от сытости, вот как, например, у нашей Ляли Шутовой, ей хорошо; она полагает, так будет всегда, и ничто больше ее не касается, и ни до чего дела нет. Ненавижу таких!

— Приберегите темперамент для личной жизни, — сухо сказала Асмик.

— Хорошо, — коротко пообещал он. — Постараюсь.

Несколько шагов прошли молча.

— Трудная ночка выдалась? — спросил Володя.

— Всего хватало.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Кстати, вы так тогда и не сказали, кто это вам сигмомицин достал?

— Одна знакомая. Мы вместе с ней в одном медсанбате работали. Старый хирург.

— Очень старый?

— Семьдесят пятый год. Если бы вы ее видели, вы бы сказали: вот женщина — чудо!

Он иронически сузил глаза.

— У вас все чудо. И дядя Вася, и она, и я, наверно.

— По-своему, и вы чудо.

— Вот как?

Он усмехнулся, но ей подумалось, что ему нравятся ее слова.

— Я как-то думал о вас, — сказал он.

Асмик наклонила голову, как бы благодаря его.

— Думали? И что же?

— Я считаю, у вас есть один, зато очень нужный талант.

— Почему один?

— Других не заметил, а этот налицо.

— Какой же?

— Талант доброжелательности.

— Это не талант, — сказала Асмик.