В хвойном море. Рассказы

— Ты кому стихи написал? — нерешительно спросила Анюта.

— Тебе. Говорю, сейчас в голову пришли.

— Правда? — спросила Анюта, останавливаясь.

— Правда.

Самородов легонько взял Анюту за плечи, повернул лицом к себе, и она почувствовала его губы на своих губах.

— Ой! Что ты делаешь!

Самородов покачал головой, тихо рассмеялся.

— Испугалась, чудачка.

Анюта отбежала, оглянулась, не увидела в темноте Самородова и пошла так быстро, словно ноги не касались земли. Сердце гулко колотилось, в висках шумело, и вся она горела, задыхалась. И казалось ей, идет она в неведомый край, не зная зачем, но ни повернуть назад, ни сойти с дороги нет у нее сил.

Стараясь не шуметь, Анюта залезла в свою палатку, разделась и легла, прикрывшись простыней. Лежала с закрытыми глазами, чувствовала, как над ней переливается холодная россыпь голубых звезд. И было ей хорошо и почему-то жутко в черной молчаливой ночи.

Макар, телячий сторож

Солнце шло на закат и сквозь деревья в долине реки прорывалось пронзительными оранжевыми полосами. Пойменный лес отпечатал на бугристом берегу черные рваные тени. Из-под навеса, где мы сидели, кроме приречного леса виднелось ржаное поле, в которое нырнула желтая дорога. Рожь золотилась, и над ней что-то сеялось, похожее на пыль, — должно быть, это была игра закатного света.

Мы сидели с Макаром на чурбаках, между нами стоял на табурете деревянный жбан с квасом, только что принесенный из погреба женой Макара Дарьей. Кругленькая, плотненькая, с румяным лицом, Дарья сказала мне с доброй улыбкой:

— Пейте на здоровье! День-то вон какой знойный был, а вы все по полям да все по жаре.

В деревню я приехал по делам службы и с утра до вечера пропадал на полевых станах, куда уже пригоняли комбайны. Жил я у Макара, ночного сторожа колхозного телятника.

Мы попивали холодный хлебный квас и разговаривали о разных пустяках. Разговор шел вялый. Спросит Макар, где я побывал за день, что видел, а я отвечу. И после этого опять молчим.

Лицо у Макара худое, все в мелких морщинах, старательно выбритое. Блеклые голубые глаза смотрят печально, так и кажется, что из них брызнут слезы.

— У вас что-нибудь случилось? — спросил я.

— Нет.

— Задумчивый вы какой-то сегодня.

— Это так… — и он легонько махнул рукой, будто отгонял муху.

Разговор не вязался не только потому, что мы были истомлены жарой, а просто по какой-то непонятной причине. И нам обоим было неловко. Вдруг Макар быстро вскочил и резко побежал в избу. Вернулся веселый, вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, налил в стаканы.

— Сверху квасом замажем. А то Дарья увидит — беда!

— Запрещает?

— У-у! Строга!

Мы выпили, Макар поставил водку за поленницу, вынул из кармана свежие огурцы.

— У меня ведь четыре инфаркта было, вот Дарья и боится за меня. — На лице Макара заиграла гордая улыбка. — Да, четыре инфаркта.

— Даже после третьего инфаркта не выживают, — возразил я.

— А у меня было четыре, и я выжил. Врачи признали, что редкий случай. Меня в Саратове профессора студентам показывали. Через это я прославился, даже в Москве об этом случае знают.

Хмелея, Макар говорил все оживленнее, глаза весело блестели, а ссохшееся тело оставалось неподвижным. Он шевелился лишь для того, чтобы глотнуть из стакана да откусить от огурца. В этой позе покоя было что-то от величия, которое он в себе сознавал.

— Через эти инфаркты-то Дарья чуть не потеряла меня.

— Овдоветь, конечно, страшно.

— Вдовство что? И вдовы замуж выходят. Погоди-ка! — Легко вскочив, он юркнул к поленнице, опорожнил в стаканы бутылку, долил квасу. — Глотнем маленько… Да, вдова, знамо дело, мирская трава: кто мимо идет, тот и щиплет. Но тут дела иная! — Помотав головой, Макар хохотнул, потом лихо сдвинул кепчонку на затылок, облизал подсыхающую лопинку на нижней губе и по-орлиному вскинул на меня свой взгляд. — Лежал, значит, я в больнице после четвертого инфаркта. Выздоровел совсем. Гуляю по саду и через скамейки прыгаю. Бегом запросто по получасу вкалывал. Во-от! Все дивятся. А особенно одна врачиха, женщина. Таких женщин я никогда во всю жизнь не встречал. Красавица самого высшего уровня. Росточком невелика, чуток повыше моего уха. Ну ладная, прямо точеная вся. Румяная, бархатистая, ровно как анисовое яблоко. И вот все расспрашивает меня, все выведывает, как я жил да все такое прочее. И про жену, как я, значит, охоч ли до женщин. И такие у нас беседы приключались, что надо бы теснее, да некуда… Вижу — влюбилась она в меня. Не выдержал я, написал Дарье: приезжай, а то, мол, пропаду, соблазнюсь, мол, тут одной. Увезла меня Дарья домой.

— Почему вы решили, что врач влюбилась в вас?

— По глазам видел. Смотрела на меня так… ну душу из меня вынала… Глаза, брат, яснее ясного обо всем говорят… Жалко мне ее: поди, страдала. Но я иначе не мог: у меня жена. Да, чуть не увела она меня от Дарьи.

Заметив мою недоверчивую улыбку, Макар поспешно заговорил о другом:

— А еще знаете кто мной заинтересовался? — И он назвал фамилию известного государственного деятеля. — Сюда ко мне приезжал.

— Сюда приезжал?