В хвойном море. Рассказы

— Для какого, для какого!.. Ну, узнать, какая рыба водится… много ли сорной рыбы… чем кормится, скажем, лещ, чем голавль… Мало ли чего изучают… А потом поимей в виду: бредень запрещен на больших реках, а Медведица— непромысловая река.

— Ну, ладно, пошли! — сдался Геннадий.

Мы шли к реке сначала мимо картофельника, потом заливным лугом и, наконец, по песчаному спуску. Медведица струилась в крутых берегах, в мелкой ряби дробились отражения прибрежных деревьев. Впереди шел Геннадий с бреднем на плече, за ним его жена Ася, вихляя круглыми бедрами в тесных брюках. Мы с Макаром немного поотстали. Я спросил, какая рыба водится в Медведице, и он охотно стал рассказывать.

— Медведица впадает в Дон, а Дон в Азовское море, а то соединяется с морем Черным.

Это мне было не интересно слушать, и я перебил старика:

— Я не про это спрашиваю, по рыбу.

— Про рыбу и я: рыба в Медведице черноморская, азовская и донская.

— Но на Медведице есть плотины, и рыба из Дона пройти не может, — возразил я, на что Макар тотчас же нашелся:

— До того как плотины сделали, зашла сюда рыба из морей.

Я спорить не стал: возможно и так.

— Синьга водится, рыба-игла, стерлядь, — продолжал просвещать меня старик. — Под завязку всякой рыбы. Поэтому и сомов развелось много: есть чем кормиться, он ведь хищник, сом-то.

— И крупные водятся?

— Страсть! Одинова я поймал сома на сорок кило.

— На Волге крупнее бывают.

От моих слов Макар на минуту онемел, в округлившихся глазах его было недоумение, похожее на растерянность. Но он быстро понял свою промашку.

— На неклейменных веслах вешали, а всамделе-то он больше весил. С меня ростом, а я сто семьдесят четыре сантиметра. Измучил он меня вдрызг, — Макар начал самовозгораться, голос его звучал крепче и тоньше. — Заприметил я его в омуте и опустил на веревке крюк стальной, а на крюк насадил кусок сырой свиной печенки. На ночь. Пришел утром, потянул веревку — легко пошла. Крюк пустой. Сожрал. Опять насадил печенку. Через мочь пришел — опять сожрал. Тогда я насадку-то крепко обмотал бичевкой. Ну, стащить ее с крюка он не смог, заглотал и попался. Я сразу понял: сидит на крюке, потому что конец веревки к дереву привязан, и веревка натянулась, как струна на балалайке — прямехонько. Взялся я за веревку, потянул — подалось. Потянул побольше — подалось, но с силой. И вдруг, как рванет меня в омут… с головой нырнул… Вылез, отряхнулся, как утка, опять за веревку ухватился. А он и всплыл. Черный. Усищи длинные. Пастью зубастой чмокает, а глазки злые на меня пялит. Даже страшно стало — сожрет… Слышал я, в какой-то азиятской стране жил хан и держал в бассейне агромадных сомов. Их морили голодом. И бросали в бассейны, кого хан на смерть обрекал. Ну, сомы и терзали людей.

— Вытащили? Или ушел?

— Зачем ушел? Вытащил! Все подтягивал к берегу да отпускал, как рваться зачнет. Целый день да еще ночь провозился. Устал он, я его и выволок на берег. Он и на суше сильно бил хвостом, перевертывался. Ну, я веревку-то укоротил, а его по башке кирпичом пять раз стукнул, угомонил малость… Домой волоку — за мной ребятишки с криком: «Крокодил! Крокодил!..» Дома я взвесил его, сорок с чем-то килограммов потянул. Отрубил себе кило пять, а остальное роздал соседям. Жирнющий, зверюга, был.

Макар снял на ходу потрепанные туфлишки, засунул их за пояс, бесшумно зашагал босиком по траве.

— Хороша наша земля! — с радостным вздохом, почти со стоном, произнес он. — Благодатна и весела.

— Как это «весела»?

— На земле никогда не скучно и неустатошно, как с хорошей бабой. Вот сейчас я иду, будто по бархату, солнышко на покой уходит, звезда проклюнулась в небе, тишина. Хорошо! И душа радуется.

И верно — вечер был хорош. В золотистом сиянии солнца мрели духмяные луга, качалась на ветру верба, задирались широкие листья лопухов, рябея серебристой изнанкой, коростель скрипел свою простую песню.