В хвойном море. Рассказы

— Ладно, Постникова! Довела ты меня до такого состояния… Не ожидала я от тебя. — Она внимательно оглядела ученицу, подумала и сказала: — Нервы с вами какие надо иметь. А?.. Даже у меня выдержки не хватило… Ну ладно, никуда я тебя посылать не буду. Иди!

Домой Люся шла медленно, разбитая, отупевшая. И все думала о директоре: «Трусиха «Аксиома». Побоялась настаивать на поликлинике: скандал может получиться. Только она ничего не знает, ничего…»

Мать встретила ее с тоской в глазах:

— Зачем тебя к директору-то?

— А ты откуда знаешь?

— От Аньки. Спрашиваю про тебя, а она говорит, к директору тебя вызвали. Ай опять чего выкинула? Опять набедокурила?

Поблекшие уже глаза матери бегали по лицу Люси, пронзали ее, пытали.

— Не беспокойся, мало ли зачем вызывают к директору.

— Ну, слава богу! — Мать повеселела, утерла ладонью сморщенный рот, подтянула концы платка под подбородком. — Не говорила с директором-то, может, вернут по-ведение-то на пятерку?.. Эка важность — парню по морде съездила. Кабы девке — другое дело. А парням иной раз приходится по носу давать.

— Мама! — взмолилась Люся. — Ты уж- не раз это говорила.

— Ладно, не буду. Ну и дети пошли: родителям рот затыкают… Ешь, да в баню пойдем. Отец уж пошел, скоро вернется.

Баню топили по субботам. Люся любила субботу. Как ни в какой другой день, в бане они с матерью успевали обо всем наговориться, потом собирались всей семьей у самовара, не спеша пили чай, вечером сидели дольше обычного, а на другой день спали, пока спалось. Субботний вечер был облегчением от недельных дел, суеты, усталости.

В тот вечер Люся была неразговорчива, на вопросы матери отвечала нехотя.

— Что ты какая-то смурая? — спросила мать.

— Голова болит.

— Больно много читаешь. Все книги да книги… Никакая голова не выдержит. Попарься, хворь-то и пройдет.

На полке жарко — дышать трудно. Распаренный веник до зуда обжигает тело. Люся изо всей силы хлещет себя, ей хочется почувствовать боль самоистязания. В ушах начинает звенеть, сердце колотится чаще, удары его отдаются в боку… И вдруг подкатывает к груди, она ловит воздух широко раскрытым ртом и, вскрикнув, мешком сползает на приступок, потом на пол…

Сознание к ней вернулось скоро. Увидела близко лицо матери с мокрыми, отвислыми волосами, услышала далекий-далекий голос:

— Ну, вот и очнулась…

Люся собрала силы, села на лавку.

— Голова болит? — спросила мать.

— Нет.

— Вытошнило, вот голове и полегчало.

— Наверно, угорела.

— И то правда. Отец всегда безо времени трубу закрывает. Не первый раз угар устраивает.

Дома мать напустилась на отца:

— Уморил было Люську-то, напустил угару.

— Не выдумывай. Весь угар вытянуло. Я-то парился— не угорел.

— Ты — мужик, а она девка, — равнять нельзя. Заучилась она, голова слабая.

— Все уже прошло, мама.

Отец Люси, бухгалтер райпотребсоюза, человек аккуратный, всегда подтянутый и вежливый, пожал плечами, почесал мизинцем бритый подбородок и тихо повинился:

— Прости, Люся… значит, недоглядел.

— Ты не виноват, папа. У меня до бани болела голова.

— Ha-ко чай с малиновым вареньем, да и ложись, — сказала мать твердо, как команду подала.

Люся пила чай и чувствовала жалость к родителям. Отец совсем облысел и морщинистый стал, глаза воспаленные, усталые. Он часто приносит работу домой, по вечерам щелкает расчетах, пишет красивые цифры. Мать весь день в работе, и Люся удивляется: когда она спит?

Люся у них последняя, старшие дети выросли и разъехались.

За перегородкой, в своей комнатке улеглась Люся и здесь, в уютной свежей постели, почувствовала себя защищенной от всяких бед и моментально уснула.

Воскресное утро было туманным. Белесый плотный туман стоял неподвижно, закрывал все влажной зябкой завесой, сквозь которую не было видно ни неба, ни домов, ни тополя под окном. В этот печальный тревожный день, придавленный тяжелым туманом, странным показался Люсе скрип невидимых саней.

За перегородкой девять раз пробили с хрипом часы, и долго стояла тишина, скребущая по сердцу. Люся постояла перед зеркалом, разглядывая бледное лицо свое, взгляд, сосредоточенный на затаенной мысли. Храбрость, с какой она держалась с директором, прошла еще вчера, а теперь осталось в душе смятение и недовольство собой. В халате, с распущенными волосами, она вышла из своей комнаты в горницу. И здесь было сумрачно от тумана и на всем лежал желтоватый оттенок, а фикус в кадке был черный, будто обугленный.

На кухне трещали дрова в плите, под кастрюлями в конфорках играло красное пламя, световые зайчики прыгали по стенам и потолку, и туман не угнетал.

— Как голова? — спросила мать, орудуя кочергой в топке плиты.

— Не болит, — ответила Люся, чувствуя на себе пристальный взгляд отца из-за газеты.

— А вид у тебя… не того… — сказал он, сдвигая очки на лоб. — Утомленный вид.

— Это от тумана, папа. Все какое-то бело-желтое.

— Как топленым молоком облито. — Мать разогнула спину, утерла фартуком потное лицо. — И ничуть не редеет туман-то, навалился и стоит. Хоть бы ветерок подул.

— Дышать трудно. — Отец сделал глубокий вздох, под отвислой кожей перекатился кадык. — Так что ты, Люся, не ходи на улицу,