В клетке со зверем

Это произошло практически неосознанно. Кирилл Степанович прицелился и снова выстрелил, а я уже направляла на него перезаряженное оружие. До сих пор не могу вспомнить, как мне удалось так быстро, а главное, незаметно для него поменять в пистолете обойму. Может быть, он просто не ожидал такого, а может, с головой ушел в свое безумие.

Я сделала так, как говорил Максим, не думала, прицелилась и спустила курок. Мужчина упал рядом со мной с простреленной головой, и до сих пор он являлся ко мне во снах. А дальше… Дальше все было как в тумане. Я помнила только Максима, как он нес меня на руках, что-то нашептывая, и помнила кровь, она была повсюду, а потом больничные стены. Муж рассказывал, что врачи ждали на улице и сразу оказали мне помощь, но я уже была без сознания.

Около двух недель меня держали в больнице, где я не спеша шла на поправку. Мое физическое состояние приходило в норму. Угроза выкидыша миновала, и плод нашей с Максом любви с каждым днем креп. Но мое психическое здоровье вызывало у врачей опасения. Я перестала говорить. Сейчас я уже не помнила, как это было, но я словно разучилась произносить слова. Спать было страшно, потому что каждый раз, закрывая глаза, я видела перед собой бледные лица Эрика, Салима и Кирилла Степановича. Но и когда бодрствовала, лучше не становилось. Я до мяса сгрызала ногти, потому что под ними видела запекшуюся кровь, и кричала при виде зеркала, боясь своего отражения.

Меня перевезли домой, когда истерики прекратились, но тогда я стала подобием овоща — молчаливая и равнодушная ко всему. Никакие уговоры домочадцев, ни лекарства, ни успокоительные не могли вернуть меня к жизни. Сутки напролет я проводила в спальне, боясь выйти из комнаты.

Но Максиму было еще хуже. Все его друзья погибли от руки чудовища — сначала Володя, потом Салим и Эрик, а я, его жена, была на грани сумасшествия. Как-то позже он признался: думал, что навсегда меня потерял. Он умолял меня поговорить с ним, просил прощения, что позволил меня похитить, клялся, что никто и никогда не причинит мне вред. Я не отвечала. До меня доходили слова мужа, но я не сознавала их значения, не могла почувствовать ни его страданий, ни любви. Даже ребенок, что рос у меня под сердцем, не мог пробудить меня из странной летаргии.

Потом Максим перебрался с работой в свой кабинет. Он больше не мог проводить со мной сутки напролет и должен был возвращаться к своей прежней жизни. Муж навещал меня в обед и приходил к ночи, но утром вновь оставлял одну. Обиды я не чувствовала, как и радости, когда он возвращался, моим извечным спутником стало безразличие ко всему.

Первое время после моего возвращения домой Софи жила с мамой и Славой. Они вернулись из Черногории и смогли окружить малышку любовью и заботой, которой ей так не хватало, но она постоянно просилась ко мне. Когда Соня вернулась к отцу, ей строго-настрого запретили беспокоить меня. Боялись, что девочка скажет что-то, что окончательно подорвет мое душевное состояние, но малышка не послушалась. Втихаря, пока Макс уезжал по делам или запирался в кабинете и никто не видел, она приходила ко мне, забиралась на кровать и просто разговаривала.

Как-то раз ее застукала Василиса и хотела отругать, но малышка начала так горько плакать, что свекровь сдалась и разрешила ей остаться. С тех пор Софи практически поселилась в нашей с Максом спальне. Она рассказывала, как прошел ее день, что она ела на завтрак и обед, как вели себя Пончик и Булочка, а иногда приносила животных с собой.

Я все еще молчала, но каждый раз, когда на пороге появлялась Софи, внутренне улыбалась. Медленно и незаметно для других я начала оттаивать: по утрам чувствовала пустоту, когда уходил Максим, но с нетерпением ждала Софи; вечером, когда сонную малышку забирали в детскую, грустила, пока не возвращался муж. Он был таким грустным и подавленным, что сердце сжималось. Мне хотелось сделать над собой усилие и сказать, что я все еще с ним, что я рядом, но какой-то необъяснимый внутренний страх не позволял этого сделать.

Одним дождливым утром Макс не выдержал. Муж усадил меня в кресло, сам встал рядом со мной. Сначала он только смотрел, но потом вдруг поднял меня и стал целовать. Он набросился, как безумец, пытаясь заставить меня ответить…

— Таня! Танечка! Прошу тебя! Умоляю, вернись… Я не могу так больше. Ты мне нужна. Я не справляюсь. Вернись, прошу.

Он держал мои руки, поочередно целуя каждую ладошку, притягивал меня к себе, крепко обнимая, и снова отпускал, усаживая обратно в кресло. А я могла только тяжело дышать, пытаясь вымолвить хоть слово. Бесполезно. Максим отнес меня обратно в кровать, поцеловал округлившийся живот, прося прощения у нашего ребенка, если напугал его и мамочку, и ушел к себе в кабинет, что-то бормоча под нос.