В когтях германских шпионов

— Это одна итальянская графиня, Джулия Тригона. Она сегодня только прибыла к нам. N’est-ce pas, une femme chic, excellence?[1]

Так и есть… Экзотический цветок, по всей вероятности, ядовитый, что нисколько не портит его, наоборот, усугубляя пряность… И она как нельзя более ко двору здесь, под этим матовым плафоном, среди тепличных пальм, в этой нарядной, ищущей наслаждений толпе.

Одна из тех женщин, что повсюду вносят с собою атмосферу праздной, богатой, кочующей жизни, с быстро мелькающими экспрессами, берегом вечно тёплых, лазурных морей, шикарными отелями и колоннадами стройных пальм, не тепличных, как здесь, а настоящих, гордых пальм, раскрывших свои перистые зонтики навстречу знойным, безоблачным небесам…

Новое лицо появилось в ресторане. Высокий мужчина, весь бритый, и с твердым, коротко остриженным черепом. Черты лица, резкие, крупные, глаза ушли под скошенный лоб. И в покрое визитки, и в белом жилете, на котором она застегивалась одной пуговицею, и в песочного цвета гетрах угадывался человек заграничной, скорей всего англо-американской складки.

Он подошёл к графине Тригона, учтиво поднес к губам её руку, подсел, и они заговорили.

Опять поманил к себе лёгким движением своих валуевских бакенов Арканцев метрдотеля.

Не дожидаясь вопроса, француз пояснил:

— Это экселенц, богатый американец. Он прибыл несколько дней тому назад. Зовут его Прэн…

У итальянской графини по отношению к американцу не было и тени кокетства. Они беседовали, как два деловых человека. Опоздавший к обеду американец спешил утолить свой аппетит здорового, сильного, почти из одних мускулов, человека. И когда Арканцев уходил из ресторана, два лакея подкатили к Прэну тележку с ростбифом.

Швейцар не предлагал Арканцеву сесть в один из моторов, низавших теплый и мягкий весенний сумрак снопами своих фонарей-прожекторов. Он знал, что его превосходительство живут хотя и не близко, — на Мойке у Синего моста, но домой возвращаются для моциона пешком. Поэтому швейцар ограничился тем, что сорвал с головы фуражку с позументным околышем.

Арканцев в летнем пальто и в модном котелке, миновав Невский и Морскую, пересекал уже Исаакиевскую площадь, оставляя за собою струйку сигарного дыма. У памятника императору Николаю Первому он оглянулся. Впереди таким мощным, тяжёлым и в тоже время лёгким и стройным силуэтом поднимался дремлющий Исаакий, а слева угрюмо и сумрачно, такое чужое и чуждое здесь, громоздилось германское посольство. И кое-где скупо и слабо светились на фоне нарочито грубых, гранитных пересеченных колоннами стен узенькие окна. Что там, за этими окнами? Какие тайны ревниво вынашивают под своими черепами эти упрямые, самовлюбленные господа, понаехавшие из Берлина в свою дипломатическую крепость, построенную с таким вызовом?

Высокомерно отгородились от всего окружающего этим острожно-казематным стилем…

Арканцеву бросилось невольно сравнение. Много, очень много общего в архитектуре посольства и оставшегося далеко позади «Семирамис-отеля», возникших почти одновременно. Правда, и стены, и фасад отеля несколько жизнерадостней, менее суровы. Но иначе и быть не может. Иначе гостиница одним видом своим отпугивала бы постояльцев, в особенности из Европы. У каждого невольно явилась бы мысль, что его прямо с вокзала свезли не в отель, а в какую-то крепость.

Человек реальный, Арканцев терпеть не мог фантазировать. Но или этот весенний вечер был причиною, или у него уже имелись кое-какие основания, только почудилась ему какая-то неуловимая связь между посольством и гостиницей. Он угадывал какие-то невидимые, загадочные нити. Он продолжал свой путь, а мысль работала… И уже сворачивая с Синего моста на пустынную и уснувшую Мойку, вспомнил: «Да, эти плоские, шершаво-гранитные стены, — их форма, их мундир. Такие же „Семирамис-отели“ разбросаны по всей Европе в Париже, Лондоне, Брюсселе, Антверпене, Льеже»… Вспомнил бритое лицо со скошенным лбом, принадлежащее американцу Прэну. Где он видел раньше это лицо?.. А видел он его несомненно…

Над этим «Семирамис-отелем» необходим зоркий бдительный глаз…

Тускло уходила вдаль Мойка, стиснутая каменными берегами своими.

Арканцев, считавший себя в полном одиночестве, вздрогнул… К нему быстро подошло наперерез что-то высокое, чернобородое, в поношенной крылатке и в мятой фетровом шляпе. Чей-то голос на изысканном французском языке сказал:

— Monsieur, aujourd’hui je n’ai rien manage encore, ayez la bonte de me donner quelque chose…[2]

Раздосадованный своим испугом Арканцев хотел пройти мимо, уронив обычную в таких случаях фразу: «Я принципиально не подаю на улице», но, вглядевшись в чернобородое лицо молодого человека в крылатке, он забыл и свое генеральство, и свою замораживающую корректность, и, повинуясь какому-то властному горячему отзвуку, помимо всякой воли и всякого рассудка, воскликнул, — вырвалось это у него с необыкновенно искренним изумлением:

— Неужели ты, Вовка?!

Голова в измятом фетре молча опустилась…

Стоял перед Арканцевым его товарищ по училищу Владимир Криволуцкий, или, как называли его в классе, Вовка.