В когтях германских шпионов

2. Случай столкнул

Вот встреча, вот совпадение!

Криволуцкий от всей души хотел провалиться сквозь землю. Нужно же ему было напороться на Леньку Арканцева! Хоть и в чинах, и карьеру делает, и всего на днях видел Криволуцкий его портрет в журнале с картинками, но для него он был и останется Ленькой Арканцевым.

Арканцев спохватился в своём порыве. Вовка — товарищ, которому надо помочь и не грошовой какой-нибудь подачкою, а существенным чем-нибудь… Все это правда, но зажигаться восторгом при встрече с этим погибшим, хотя и милым созданием решительно нет никакой причины. И слава богу, что кругом ни души и они только вдвоём…

Оправившийся Криволуцкий хотел бежать куда глаза глядят, но Арканцев остановил его.

— Куда ты?..

— Я не могу… Если бы ты знал, как мне стыдно… мучительно стыдно. Мог ли я предполагать… Я думал — чужой, незнакомый и вдруг…

— И вдруг Ленька! — подхватил успевший оттаять Арканцев. — Тем лучше. Чужой, прельстившись твоим французским произношением, сунул бы тебе двугривенный, много полтинник — и до свиданья! А я позабочусь о тебе более основательно… Скажи мне, Вовка, ты давно занимаешься…. этим?..

— Попрошайничаю, ты хочешь сказать? Это мой первый дебют, клянусь тебе! Каких это мук стоило, если бы ты знал! Но голод выгнал на улицу. О, какой это ужас! И сколько я пропустил мимо прилично одетых людей, пока отважился наконец… Только начнешь, думаешь, что начнешь, и слова на губах замерзают с готовой фразою. Готовой, а между тем страшно искренней, чего уже искренней! Еле на ногах держусь от слабости…

Арканцев взглянул на Криволуцкого, который был выше его на полголовы. Лицо бледное. И черная борода как-то трагически оттеняет эту бледность. Исхудал человек. Жеваный, измятый вид, а между тем это был красавец писаный. И за стеклами золотого пенсне в холодных глазах Арканцева вспыхнуло что-то нежное, мягкое… Вспыхнуло и погасло… И он сказал уже деловым тоном.

— Друг мой, баснями, однако, соловья не кормят. Я живу отсюда в двух шагах. Пойдём. В пять минут мы устроим холодный ужин. И подумаем о том, что можно для тебя сделать.

У Криволуцкого навернулись большие детские слезы. Его черные глаза стали влажные, как у дикой серны.

— Я не знаю… Я так растроган тобою… Но, ловко ли? У меня такой компрометантный вид…

— Какой вздор! Пойдём! Повторяю, баснями соловья не кормят…

Внушительный швейцар в крестах и медалях обалдел — так удивило его близкое соседство надушенных бакенов Арканцева с этой всклокоченной бородою субъекта в подозрительной крылатке.

— Заходил кто-нибудь?

— Никак нет, ваше превосходительство. Телеграммы были. Так я их передал наверх Герасиму.

Клетка электрического лифта умчала обоих товарищей в пятый этаж. Арканцев позвонил и, чтоб не терять времени, сам открыл дверь американским ключом. В обширной, с темно-серым сукном во весь пол передней, встретил своего барина пожилой бритый Герасим, в серой куртке, с плоскими металлическими пуговицами. Герасим был слишком дрессирован для того, чтоб «обалдеть», подобно швейцару. С неподвижным лицом помог он освободиться странному гостю от его крылатки.

— Герасим, я не успел пообедать. Сейчас же на извозчике к Смурову и привези всякой всячины. Холодных цыплят, заливной осетрины, икры, семги… Через десять минут все должно быть готово и накрыто в столовой… Вино есть у нас?..

— Так точно, ваше превосходительство.

— Tu est si gentil pour moi!..[3] — вырвалось у Криволуцкого, тронутого деликатностью школьного товарища, сочинившего, что не обедал, только б замаскировать готовящееся его, Вовкино, кормление.

В кабинет Арканцев зажёг над большим письменным столом электричество и, распечатав две телеграммы, бросив Криволуцкому:

— Ты позволишь? — углубился в чтение. Обе условные телеграммы, одна из Вены, другая из Берлина, подкрепляли то же самое, о чем несколько минут назад Арканцев сам думал. Ему предлагали обратить внимание на «Семирамис-отель». Гостиница эта все более и более становится главной штаб-квартирой тайной австро-германской разведки в Петрограде.

Арканцев, наморщив лоб и шевеля губами, соображал.

— Какие-нибудь неприятные вести? — спросил Криволуцкий.

— Ничего особенного. Я только лишний раз убеждаюсь, что мое чутье не обманывает меня. Однако дай на себя взглянуть, дружище…

Криволуцкий в своих бумажных воротничках, потёртом пиджаке, в обтрёпанных коротеньких панталонах с бахромою и в нечищеных, вот-вот готовых лопнуть по всем швам ботинках — во всей этой неприглядности изголодавшегося в нужде человека, пожалуй давно не бравшего ванны, оставался, однако же, барином. Общипанный, всклокоченный, лохматый, но всё-таки барин. И фигура, стройная, сильная, и красивая голова, обращающая внимание своей положительно экзотической яркостью красок.