В когтях германских шпионов

В овальном окошечке над дверью — зеленоватый свет. Электричество горит, значит, дома. И он поднял руку постучать. Но рука была холодная и чужая. Он опустил ее и, только сделав над собою усилие и глотнув сухими, горячими губами, стукнул раз и другой в белую дверь с торчащим ключом, который Вовка называл «камергерским».

Ему ответили, он не разобрал толком, но, если б и услышал «нельзя», все равно вошёл бы.

Ирма не удивилась нисколько. До того не удивилась, словно ждала его и это было сговоренное свидание. Ему почудилось, что глаза её стали необыкновенно большими, и, кроме этих глаз, он ничего не видел…

И забыв про итальянские законы, забыв даже поздороваться, он молча, бледный, с такими же вдруг большими глазами, как у Ирмы, подошёл к ней и взял ее выше кисти за руки, такой нежной полированной наготою сверкающие из распашных рукавов капота… И словно отдаваясь, эти руки поплыли к нему навстречу, и у своей груди он ощутил прикосновение небольшой теплой груди. И он обнял что-то гибкое, послушное, и тогда только вырвалось у него каким-то невыносимым страданием, с мольбою вырвалось:

— Я измучился, Юлия, места не нахожу себе…

Она улыбнулась всегдашней в таких случаях улыбкою превосходства женщины над мужчиной.

— И не надо было мучиться… Надо было давно прийти сюда… Понял? Глупый!.. Понял?..

Но Вовка понимал одно. Если он не получит сейчас же этих губ, уже в истоме раскрытых, зовущих, он умрёт…

И все зашаталось кругом, как потрясенное могучим ударом. И погасла вдруг комната, и вместе с гранитным «Семирамис-отелем» помчалась в какой-то мигающий, вертящийся хаос…

Утром Вовка проснулся не у себя. И в первый момент не сообразил, где он. Хотел приподняться. Но две руки, нажав его плечи, заставили опуститься на подушку. И эти же самые руки нежным, ласкающим движением спрессовали в компактную массу его ассирийскую бороду, а голос прозвучал, смеясь:

— Теперь тебя запеленать, и ты будешь мумия… Мумия Рамзеса Второго в Булакском музее, в Каире…

— Благодарю покорно! К чёрту все мумии! Я хочу жить и целовать мою прекрасную Джулию.

Он обнял ее. Так просто начался их роман…

Вечером Вовка был у Арканцева, вызванный им по телефону.

— Никаких новостей?

— Никаких, если не считать… но… умолкаю. Ты ведь не любишь эротических отступлений.

— Однако?

— Можешь меня поздравить… Вот женщина!..

— Поздравляю. Но ты ошибаешься, мой друг, называя это эротическим отступлением. Наоборот, я нахожу, что это имеет прямое отношение к делу. Ты будешь, по крайней мере, в курсе вещей. Тебе легче и удобнее следить за своей собственной любовницей, чем за посторонней женщиной…

— Ленька, ты развращаешь меня. Ведь это же — предательство!

— Какие громкие слова. Ведь вы нужны друг другу — я не люблю таких слов, но что поделаешь, ничего другого не подберешь, — как самец и самка… Ведь ничего духовного, высокого?

— Ничего…

— А следовательно — странная щепетильность. А пользу России ты забываешь? Да одна её переписка с этим американцем! Какое это драгоценное значение для всех нас…

— Кстати, утром она тщательно перебирала и прятала какие-то листочки, её же почерком написанные.

— Вот видишь! И это несомненно его телеграммы, которые она сама расшифровала.

— Пожалуй, и, кроме того, ей поданы были две телеграммы. И хотя она читала их, пряча от меня, я увидел бесконечное количество цифр.

Арканцев прищурился, подумал, разгладил надушенные бакены.

— Вот что… Попробуй… Но только с величайшей осторожностью… Попробуй переманить ее ко мне на службу. Я не могу оплачивать её услуги в такой мере, как это делал блаженной памяти Эренталь, а теперь делает Бертхольд, не могу… Но если бросить на одну чашку весов вместе с моим более скромным гонораром, еще к тому же интересного ассирийца, кто знает, которая из двух перетянет?..

28. О дипломатах, о Гумберте и его чемодане

Вовка просидел у товарища юных дней своих целый вечер. Совсем недавно еще Вовка был наибезмятежнейшим образом равнодушен ко всему, что называлось политикой, дипломатией и тому подобными скучными словами. Скучными — тогда, раньше…

Теперь же, чувствуя себя каким-то, пусть даже самым незаметным и крохотным колесиком громадного, сложного, запутанного механизма явных и тайных международных взаимоотношений, теперь Вовка не находил эти слова «скучными». Наоборот. В его воображении стали они облекаться в нечто живое, трепещущее, сотканное из ярких и жутких образов…

Вот почему и сам Арканцев прибрёл в его глазах особую интересность, которой Вовка не замечал раньше. Интересность профессионала, знающего тот мир, которого Вовка не знает, но теперь весьма и весьма любопытствует постигнуть…

И, как ученик учителю, с наивностью экспансивного человека, задавал он те или другие вопросы.

Арканцев, прихлебывая чай, по-деловому сервированный Герасимом на краюшке большого письменного стола, удовлетворял охотно Вовкино любопытство. Еще бы неохотно! Чем больше будет знать Вовка, тем лучше для дела.

Урок свой Вовка начал просьбою охарактеризовать ему германскую и австрийскую дипломатию. Качества и той и другой.