В когтях неведомого века

Еще одно пожатие плечами, неопределенный жест в пространство…

— Если желаешь…

— Но, наверное, это безумно дорого… — одернул себя Георгий, вовремя спохватившись. — Энергия там и все прочее…

— Кто тебе сказал? — изумился Дорофеев, подозрительно сощурившись.

— Ну… фантастика. Герберт Уэллс, Бредбери, Булычев…

На этот раз высказывался Сергей гораздо дольше и не в пример эмоциональнее и к тому же кроме рук привлекал к объяснению кое-что другое…

— А куда бы ты хотел? — спросил он друга, несколько оглушенного и узнавшего много нового из области ненормативной лексики, которой его визави владел просто виртуозно.

— А… Это… Возможно только путешествие в то же место, где находится машина? То есть в Россию? — уточнил Арталетов, борясь с охватившей его внезапной слабостью.

— Почему? Ты же отличником в школе был. Помнишь, у старика Эйнштейна: «Пространство и время едины и неразделимы…»?

— Значит, можно куда пожелаешь?

— Хоть на Северный полюс, — заверил Дорофеев на полном серьезе. — Но не рекомендую. Холодно, знаешь…

— И в любую эпоху?

— Хоть до момента образования Земли. Но — опять же — приятного мало.

Георгий осушил свою кружку и торжественно заявил:

— Тогда я хочу в Париж конца шестнадцатого века!

— Шевалье д'Арталетт? — понимающе подмигнул Серый.

3

Легко в ученье — тяжело в походе,

тяжело в ученье — легко в походе!

Александр Васильевич Суворов

— Сил у меня нет смотреть на эту порнографию!

— Целиком и полностью с вами согласен, Лерочка.

Брутального вида мужчина и миловидная женщина средних лет устало курили на скамеечке, с отвращением наблюдая за тем, как на манеже идет процесс обучения выездке некоего долговязого и нескладного субъекта, восседающего на превосходном английском скакуне, словно корова на заборе, — если воображение читателя способно воспроизвести подобную фантасмагорическую картину с достаточной достоверностью.

Даже традиционная жокейская одежда, состоящая из белой широкой рубашки и узких бриджей, заправленных в высокие сапоги, дополненная каской-жокейкой, нисколько не придавала ему мужественности. Наоборот, именно благодаря ей всадник казался каким-то инородным приложением к благородному животному.

Даже на легкой рыси, которая вряд ли расплескала бы стакан воды, поставленный на седло «кавалерист» выделывал такие кульбиты, которые под силу только мастеру джигитовки при бешеном галопе. Помимо вертикальных движений, совершенно бессистемных и нисколько не попадавших в такт движениям скакуна, и качания, так сказать, в продольной плоскости, седок постоянно заваливался то влево, то вправо, с риском вывалиться из седла. Траекторию этого хаотичного движения не смог бы описать ни один гений физики, вкупе с математиком, даже из числа нобелевских лауреатов или кандидатов в таковые. Если, при старте, подобным образом начинает вести себя баллистическая ракета, ее подрывают из соображений безопасности и элементарной жалости.

На лице девушки-бичевой[4], держащей в одной руке длинный повод, пристегнутый к уздечке, а в другой — кнут, застыло выражение брезгливого удивления, смешанного с состраданием, хотя к кому именно это сострадание относилось — к животному или человеку, было совершенно непонятно. Более того: даже лошадь, отлично вышколенная и за свою долгую жизнь носившая на спине всяких наездников, порой, вопреки всем правилам, за неимением зеркала заднего обзора, поворачивала красивую точеную морду и пыталась разглядеть, что же это за чудо природы восседает на ней.

Очередной урок верховой езды завершился закономерно и традиционно: безо всякого повода со стороны прекрасной «англичанки» седок вдруг взмахнул руками, будто буденовец, сраженный на полном скаку пулей басмача, выпустил повод и, нелепо дернув ногами, рухнул на землю, как куль с зерном или сахаром (и то если не выражаться метафорично), при этом целясь попасть именно под копыта. Естественно, одна нога запуталась в стремени, и наездник потащился бы по земле, щедро нанося себе дополнительные повреждения, если бы опытная лошадь не встала как вкопанная, умудрившись так переступить тонкими ногами, чтобы не задеть тяжело ворочающегося под ней человека. Всем без исключения зрителям показалось, что она при этом облегченно вздохнула.

— Ну и на фига попу баян? — горько спросила Лерочка своего соседа. — Тут и слепому видно за версту, что ни малейших способностей к верховой езде у этого деятеля нет. За столько уроков даже медведя, наверное, можно было научить худо-бедно сидеть в седле…

— Да-да, — поддакнул мужчина, умудряющийся, незаметно для желчной красавицы, оглаживать ее «круп», круглый и гладкий, словно у кобылы чистейших кровей. — Даже микроскопического прогресса не наблюдается… Вы бы, кстати, видели, как он держит рапиру!

— А что, — заинтересовалась дама, — наш кавалерист еще и в фехтовании упражняется?

— Угу. И в стрельбе из пистолета.

— Да он настоящий многостаночник! Интересно было бы взглянуть.