В командировке

— Когда ты подаешь, все ем! — отвечает Гоги. — Только ты нам не мешай сейчас. Серьезное дело! Бjдиши! По-грузински «извини»!

— Да разве я что?! — вспыхивает девушка. — Есть мне время стоять возле вас! Подумаешь! Вот только передам…

Придерживая поднос, она роется в кармане передника, — передник блестящий, с оборками. Из кармана она вытаскивает сложенную бумажку и передает Женьке:

— Сказала, чтоб непременно был.

— Катико пишет? — спрашивает грузин.

— Да, — неохотно отвечает Женька, — пишет, что завтра придет к морю. — Он сует бумажку в широкий карман спецовки. — Что же мне делать с мастером, Гоги? А?

— Э, кацо! — говорит Гоги. — Когда идет кабан, даже старый медведь уступает ему дорогу. Будь я ты, я бы, знаешь, как сделал?

— Ну-ну?

— Глухому мало говорить один раз, глухому надо говорить много раз, кричать надо. Не поможет — надо ходить в партком, ходить к директору, писать в газету. Как можно не добиться?!

— Так это сколько же времени! Мастера поймать — и то как все равно зайца.

— Зачем ловить? Давай сейчас.

— Неудобно… — смущается Женька. — Все-таки ест человек…

— Даже очень удобно: разве человек убежит от полной тарелки? Может быть, ты боишься, что он скажет «некогда»? Вай, кацо!

— Айв самом деле…

Женька встает. Он идет через весь зал.

У мастера круглая лысая голова, и за обедом он поднял на лоб круглые очки в стальной оправе. Очки сидят косо; при всяком движении в них, сверкая, перебегают отражения окон. Засовывая в рот кусок, мастер высоко поднимает брови и прикрывает глаза.

— Здравствуйте, Матвей Иванович! — говорит Женька и садится на свободный стул.

Мастер открывает глаза и вздыхает.

— Здравствуй, Афанасьев, если не шутишь!

— Как же будет с моим предложением, Матвей Иванович? Время же идет… Мажем, мажем ленту суриком, можно сказать, до полного оцепенения, а толку-то чуть…

— Вот люди! — сердится мастер. — Поесть и то не дают! Видишь, обедаю!

— И обедайте на здоровье! Я только спросить: скоро ли? Ведь это что же: мажем вручную, как все равно забор! Да и тот нынче красят распылителем, краскопулем!

— И до чего же вы, молодые, въедливый народ! — вздыхает мастер. — Главное, думают, что как они народились, так и мир стоит. А прежде вроде как и не было людей, одни ящерицы.

— Я про людей не говорю, Матвей Иванович. А что я предлагаю, так это вроде как механизация. И об чем тут разводить руками, непонятно.

Мастер медленно багровеет.

— А ты знаешь, Афанасьев, что такое предложение уже было?

— Да не может быть?!

— Вот тебе и не может! Было. И я, старый дурак, поддался. Что мы сурику извели тогда, ой-ой-ой! Уж потом мне голову мылили-мылили! И по заслугам!

— Не может этого быть!

— Заладила сорока Якова: «Не может, не может!» А я говорю — было! Клаша! Скоро, что ли, второе?

Я поднимаюсь, чтобы уйти. Следует еще побывать у директора, в завкоме, в партийном комитете — у меня срочное задание редакции.

3

И все-таки я задержался, когда проходил мимо стоящего на стапелях, почти законченного теплохода. Это величавое и странное зрелище. Такими видят корабли только судостроители.

Он стоит, приподнятый над землей, опираясь на тысячи подпорок, уже окрашенный в красное и черное. На высоте десятиэтажного дома сверкают белые палубные надстройки, их едва видно снизу. Гигантское днище тяжело вздувается с боков. Величина подавляет. Если закинуть голову, видно бледноголубое небо, облако и где-то под облаком выступ черной кормы. На черном написано белой краской: «Дельфин». Но уже название порта я не могу разобрать.

Возле «Дельфина» тихо и нет людей: сейчас работы идут внутри — отделка я монтаж. Зато у других стапелей оглушительно гремят пневматические молотки, злобно визжат сверла, шипит, чихает и сияет нестерпимым светом электросварка.

Корабль начинается скелетом. Он похож на перевернутый скелет исполинской рыбы. Медленно, от земли, он начинает обрастать листами железа.

По дороге в контору верфи я сбежал к самому морю и остановился.

Море спокойно. То ближе, то подальше с шелестом ложатся тихие волны; временами слышится всплеск, как на реке от большой рыбы. Людей вблизи нет, но изредка вода доносит человеческие голоса. Их едва слышно, и нельзя понять слова. Вероятно, это говорят в лодке — она стоит вдали от берега, против солнца.

Сырой воздух пахнет водорослями и рыбой.

На берегу попадаются деревяшки. Их море обкатало, как гальку, в яички, личинки, топорики; древесные слои кажутся узором.

Разговор с секретарем парткома никак не получался: открывалась дверь, входили люди, сообщали, как прошла беседа в механическом цехе, у электросварщиков, такелажников.

— Ну, хорошо, — отвечал секретарь парткома. — Дай мне поговорить с товарищем. — И, не утерпев, спрашивал: — А старик Пахомов выступал?

Наконец он взглянул на часы и покачал головой.

— Через полчаса заседание бюро горкома!

— Все равно, — запротестовал я, — не уйду, пока не расскажешь: мы срочно даем в номер.

Секретарь вздохнул.

— Придется запереть дверь.

Он уже подходил к двери, когда в нее просунулся Женька.

— Вы ко мне? — спросил секретарь парткома.

— К вам! — ответил Женька, оглядываясь: я нетерпеливо барабанил по столу карандашом.