В конце они оба умрут

Я отпускаю его ладонь, беру ручку с прикроватной тумбочки, вытаскиваю наше совместное фото и нетвердой рукой пишу на обратной стороне:

Спасибо тебе за все, пап.

Я буду смелым, со мной все будет хорошо.

Люблю тебя от земли до небес.

Матео

Я оставляю фото на тумбочке.

Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил узнать об изменениях в его состоянии.

— Матео? — В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем знает.

— Здравствуйте, Элизабет.

— Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?

Да, она точно в курсе.

— Нет, спасибо. — Я снова думаю о папе, о том, насколько он уязвим и спокоен. — Как его состояние?

— Стабильное. Тебе не о чем беспокоиться. Он в хороших руках, Матео.

— Я знаю.

Я барабаню пальцами по папиной тумбочке, в которой лежат его ключи от дома, кошелек и одежда. Я понимаю: пора прощаться. Дело даже не в том, что Руфус ждет меня в коридоре. Просто папа не хотел бы, чтобы я провел свой Последний день в его палате, даже если был бы в сознании.

— Вы же знаете обо мне, да?

— Да. — Элизабет накрывает папино худое тело новой простыней.

— Так нечестно. Я не хочу умирать, не услышав его голос.

Элизабет стоит по другую сторону от папиной кровати, у окна, а я — спиной к двери.

— Ты не мог бы побольше мне о нем рассказать? Я ухаживаю за ним уже две недели, но при этом все, что я о нем знаю, — это что он носит разные носки и что у него потрясающий сын.

Надеюсь, Элизабет задает этот вопрос не потому, что знает, что отец не очнется и сам ей о себе не расскажет. Я не хочу, чтобы он умер сразу вслед за мной. Как-то он сказал мне, что истории могут сделать человека бессмертным, пока есть те, кто готов их слушать. Я хочу, чтобы он оживлял меня для других так же, как постоянно делал это с мамой.

— Папа любит всякие списки. Хотел даже, чтобы я создал для его списков специальный блог. Он думал, что так мы прославимся и разбогатеем и подписчики будут просить его создавать для них списки на заказ. Он был даже убежден, что в конечном счете благодаря своим спискам попадет на телевидение. Попасть в телевизор было его мечтой с самого детства. Мне никогда не хватало смелости сказать ему, что эти его списки не так уж и забавны, но мне нравилось следить за тем, как он работает, поэтому я всегда радовался новым спискам. Он был очень крутым рассказчиком. Иногда я буквально физически ощущал воздействие его слов, например когда мы с ним гуляли по Кони-Айленду, где он в первый раз сделал маме предложение…

— В первый раз?

Руфус. Я поворачиваюсь и вижу, что он стоит в дверном проеме.

— Прости, что подслушал. Решил проверить, как ты тут.

— Ничего страшного. Заходи, — говорю я. — Элизабет, это Руфус, мой… Мой Последний друг. — Я надеюсь, что он и правда только хотел меня проведать, а не зашел попрощаться и предложить разойтись и пойти каждый своей дорогой.

Руфус прислоняется к стене, скрестив руки на груди.

— Так что там с предложением руки и сердца?

— Мама дважды ему отказывала. Папа говорил, ей нравилось казаться неприступной. Когда она узнала, что беременна мной, папа встал перед ней на одно колено в ванной, а мама улыбнулась и сказала «да».

Как же мне нравится эта история.

Я знаю, меня там не было, но с годами я создал в своей голове отчетливое воспоминание. Не знаю точно, как выглядела та ванная, ведь дело было еще в самой первой квартире родителей (размером с коробку из-под обуви), но папа всегда говорил, что стены были цвета «приглушенной позолоты», читай: жухлого желтого. А еще он говорил, что плитка на полу была черно-белой, как шахматная доска. В папиных рассказах мама для меня оживает. Например, в этой истории она смеется и плачет, говорит, что просто не хочет, чтобы я родился бастардом, ведь семья у нее традиционная. Для меня в конечном счете это не имело бы никакого значения. Вся шумиха вокруг законнорожденности — такая глупость.

— Милый, я бы очень хотела разбудить его ради тебя. Правда.

Жаль, что жизнь не дает нам возможности открутить стрелки назад, как на часах, когда нам нужно больше времени.

— Можно я минут на десять останусь с ним наедине? Кажется, я знаю, как с ним попрощаться.

— Не торопись, чувак, — кивает Руфус. Я удивлен его щедрости.

— Нет, — говорю я. — Дай мне десять минут, а потом приходи за мной.

Руфус кивает.

— Конечно.

Элизабет кладет руку мне на плечо.

— Я буду в регистратуре на случай, если тебе понадоблюсь.

Элизабет и Руфус уходят и закрывают за собой дверь.

Я беру папу за руку.