В краю родном

— Да ведь не дойти мне, — пожаловался Иван, весь вдруг отдавшись стариковской воле. Геня, несмотря на свои годы, был еще крепок, будто весь свит из новых веревок, хотя и любил прикидываться слабосильным да жалобно охать. Вот и теперь Иван вдруг почуял в нем большую силу, но не такую силу, как у зятя Андрюши, бездумную и шальную, а осмысленную, направленную в одну сторону.

— А ты доползи, если не можешь дойти, — тихонько рассмеялся старик Геня, показав полный рот крепких желтых зубов. — Доползи, ядрена-корень! Научился летать, научись теперь и ползать.

— Ты лучше про это не поминай мне, — недобро усмехнулся Иван.

— Да ведь я так, — добродушно отозвался старик. — Не ерепенься давай, мы ведь с тобой как-никак родня. Я ведь, поди-ко, и постарше тебя, худому не научу. Ну, ладно, надо и самому идти барахтаться как-нибудь…

Весь вечер Иван был молчалив. В сенях присмотрел Андрюшину удочку, тот вечерами после сенокоса рыбачил иногда. И червей было сколько-то в банке под лавкой.

«Глупости все это, одни глупости, — подумал Иван. — Какая разница, у реки сидеть или на крыльце?» Однако слова старика задели его, так как и сам думал, что сиденьем на крыльце да в избе у окошка здоровья себе не высидишь. Только не хотелось услышать эту правду со стороны, тем более от старика Гени, Дашкиного дяди.

Андрюша с Зинкой ушли в клуб смотреть кино, Иван лег на кровать, чтобы поскорее уснуть, дождаться утра. Ведь как говорят люди, утро вечера мудренее.

— Барахтайся, — пробормотал он, засыпая. — Вот ведь дьявол какой.

— Ты о чем это? — спросила Дашка.

— Ни о чем. Спи, Дашка, мученица ты моя, спи.

— Не люблю я, Ваня, эту твою присказку. Кто же это меня замучил? Чем я хуже других людей? Или меньше работаю? Или безрукая какая-нибудь, безногая? Другие бабы не мученицы, а я мученица?

— Что с тобой толковать, ничего ты не понимаешь, — пробормотал Иван.

— Ты один много понимаешь.

Дашка, видимо, обиделась, умолкла, и он скоро услышал ее ровное дыхание. «Уснула, как ребенок», — подумал он и по привычке уткнулся носом в Дашкин затылок, в мягкие, бессильные прядки волос, слабо пахнущие то ли березовым веником, то ли какой-то полевой травой…

Пробудился Иван чуть ли не среди ночи, наверное, часов около четырех утра, полежал немного с открытыми глазами и встал.

— Ты куда это наладился? — спросила Дашка сонным голосом.

Иван ничего не ответил, стал потихоньку одеваться. Потом увидел, что Дашка смотрит на него широко открытыми глазами, и сказал виновато:

— К реке хочу сходить.

— Чего это тебе вздумалось? Еще брякнешься где-нибудь.

— Ладно, ладно, — пробормотал Иван. — Нечего на меня так смотреть.

И он шагнул за порог. Все избы утонули в густом тумане, даже под ногами не было ничего видно. Иван потихоньку сошел с крыльца и неуверенными шагами двинулся в этот туман.

Откуда-то сзади, где расплывчато маячила изба вроде большой копны сена, послышался негромкий Дашкин голос:

— Ваня, не ходи. Иван…

Перед Дашкиными глазами мелькнула сутулая мужнина спина в телогрейке и растворилась в сером воздухе, будто и сама была из этого воздуха, только сгустилась на минуту, а потом рассеялась.

— Леший ведь унес мужика, — проворчала Дашка. — И чего ему приспичило к реке идти?

Она пожала плечами и ушла в избу. Хоть и рановато, да уж теперь не уснешь, надо было собираться идти доить коров.

Она заглянула на поветь, где на куче прошлогоднего сена спали Зинка с Андрюшей. Из-под старого мужниного полушубка выглядывали две лохматые головы. Дашка посмотрела, посмотрела, но так и не смогла угадать, где чья голова, было еще темно.

Она снова вышла на крыльцо, от души потянулась и зевнула, пробормотав:

— Ой, Иван, сумасшедший ты мужик. Ушел ведь. Ну и слава богу, лишь бы не утонул. Надоело болеть-то ему.

А Иван все шагал да шагал по тропинке. Торопиться было некуда. Его пошатывало немного, заносило то в одну, то в другую сторону. Он знал, что идет удить рыбу, но, для чего это ему надо, не понимал. Просто хотелось брести в тумане, раздвигать его своим немощным телом, разрывать в клочья и радоваться, что хватает силы хоть на это. И еще он как будто ждал, то ли от самого себя, то ли от этого туманного, мокрого утра, на что-то надеялся и уже чувствовал, что надежда должна сбыться.

В детстве Иван любил удить, как и все деревенские ребятишки. Но когда оно было, это детство?

Дорога привела его к реке, как раз к тому месту, где он когда-то в той, другой половине своей жизни, которая теперь вроде этого тумана, будто ненастоящая, уживал рыбу. Место это было всем известно как рыбное, самое подходящее для ужения. Здесь в реку впадало не меньше десятка ручейков, которые начинались от ключей совсем рядом, у подошвы холма, густо и дико заросшего деревьями. Ручейки бежали по болотине, усаженной буйными ольхами, какими-то чудовищными лопоухими травами, люди так их я называли — лопушкой. А другого названия никто и не знал.