В круге первом

Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что её стало слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а – раскраснелая, в растрёпанной одежде – стала читать безстрастным мерным голосом артикуляционную таблицу:

– …дьер… фскоп… штап… Да, я слушаю… Что, Валентин Мартыныч? Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но, кажется, есть шесть-Гэ-два. Сейчас я кончу таблицу и выйду… гвен… жан… – и отпустила клапан. И ещё тёрлась головой о грудь Глеба. – Надо идти, становится заметно. Ну, отпустите меня…

Но в голосе её не было никакой решительности.

Он плотней охватил и сильно прижал её к себе вверху, внизу, всю:

– Нет!.. Я отпускал тебя – и зря. А вот теперь – нет!

– Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать!

– Сейчас! Здесь! – требовал он.

И целовал.

– Не сегодня! – возражала она, послушная.

– Когда же?

– В понедельник… я опять буду дежурить, вместо Лиры… Приходите в ужинный перерыв… Целый час будем с вами… Если этот сумасшедший Валентуля не придёт…

Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застёгнута, причёсана и вышла первая, неприступно-холодна.

14. Синий свет

– Я в эту синюю лампочку когда-нибудь сапогом запузырю, чтоб не раздражала.

– Не попадёшь.

– С пяти метров – чего не попасть? Спорим на завтрашний компот?

– Ты ж разуваешься на нижней койке, метр добавь.

– Ну, с шести. Ведь вот, гады, чего не выдумают – лишь бы зэкам досадить. Всю ночь на глаза давит.

– Синий свет?

– А что? Световое давление. Лебедев открыл. Аристипп Иваныч, вы не спите? Не откажите в любезности, подайте мне наверх один мой сапог.

– Сапог, Вячеслав Петрович, я могу вам передать, но ответьте прежде, чем вам не угодил синий свет?

– Хотя бы тем, что у него длина волны короткая, а кванты большие. Кванты по глазам бьют.

– Светит он мягко, и мне лично напоминает синюю лампадку, которую в детстве зажигала на ночь мама.

– Мама! – в голубых погонах! Вот вам, пожалуйста, разве можно людям дать подлинную демократию? Я заметил: в любой камере по любому мельчайшему вопросу – о мытье мисок, о подметании пола – вспыхивают оттенки всех противоположных мнений. Свобода погубила бы людей. Только дубина, увы, может указать им истину.

– А что, лампадке здесь было бы под стать. Ведь это – бывший алтарь.

– Не алтарь, а купол алтаря. Тут перекрытие междуэтажное добавили.

– Дмитрий Александрыч! Что вы делаете? В декабре окно открываете! Пора это кончать.

– Господа! Кислород как раз и делает зэка безсмертным. В комнате двадцать четыре человека, на дворе – ни мороза, ни ветра. Я открываю на Эренбурга.

– И даже на полтора! На верхних койках духотища!

– Эренбурга вы как считаете – по ширине?

– Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в раму.

– С ума сойти, где мой лагерный бушлат?

– Всех этих кислородников я послал бы на Оймякон, на общие. При шестидесяти градусах ниже нуля они бы отработали двенадцать часиков – в козлятник бы приползли, только бы тепло!

– В принципе я не против кислорода, но почему кислород всегда холодный? Я – за подогретый кислород.

– …Что за чёрт? Почему в комнате темно? Почему так рано гасят белый свет?

– Валентуля, вы фраер! Вы бродили б ещё до часу! Какой вам свет в двенадцать?

– А вы – пижон!

В синем комбинезоне
Надо мной пижон.
В лагерной зоне —
Как хорошо!

Опять накурили? Зачем вы все курите? Фу, гадость… Э-э, и чайник холодный.

– Валентуля, где Лев?

– А что, его на койке нет?

– Да книг десятка два лежит, а самого нет.

– Значит, около уборной.

– Почему – около?

– А там лампочку белую вкрутили и стенка от кухни тёплая. Он, наверно, книжку читает. Я иду умываться. Что ему передать?

– Да-а… Стелет она мне на полу, а себе тут же, на кровати. Ну, сочная баба, ну такая сочная…

– Друзья, я вас прошу – о чём-нибудь другом, только не про баб. На шарашке с нашей мясной пищей – это социально опасный разговор.

– Вообще, орлы, кончайте! Отбой был.

– Не то что отбой, – по-моему, уже гимн слышно откуда-то.

– Спать захочешь – уснёшь небось.

– Никакого чувства юмора: пять минут сплошь дуют гимн. Все кишки вылезают: когда он кончится? Неужели нельзя было ограничиться одной строфой?

– А позывные? Для такой страны, как Россия?!. Жабьи вкусы.

– В Африке я служил. У Роммеля. Там что плохо? – жарко очень и воды нет…

– В Ледовитом океане есть остров такой – Махоткина. А сам Махоткин – лётчик полярный, сидит за антисоветскую агитацию.

– Михал Кузьмич, что вы там всё ворочаетесь?

– Ну, повернуться с боку на бок я могу?

– Можете, но помните, что всякий ваш даже небольшой поворот внизу – отдаётся здесь, наверху, громадной амплитудой.

– Вы, Иван Иваныч, ещё лагерь миновали. Там – вагонка четверная, один повернётся – троих качает. А внизу ещё кто-нибудь цветным тряпьём завесится, бабу приведёт – и наворачивает. Двенадцать баллов качка! Ничего, спят люди.

– Григорий Борисыч, а когда вы на шарашку первый раз попали?

– Я думаю там пентод поставить и реостатик маленький.