В кварталах дальних и печальных

Наташа, ангел мой, душа,
моя, прелестница Наташа,
о чем ты думаешь, спеша
к любовнику, — о том, что наше
знакомство затянулось, да?
Наташа, это не беда:

ступай к нему, не все ль равно,

к спортсмену или инженеру,
я только погляжу в окно,
как ты идешь — летишь — по скверу,
заходишь в розовый трамвай.
Но и меня не забывай:

я заболею и умру,

и ты найдешь мою могилу,
и будешь, стоя на ветру,
рыдать и всхлипывать: мой милый,
от нас ушел ты навсегда!
Наташа, это не беда —

еще не умер я, шучу.

В разлуке слишком много прозы.
Последний раз прижмись к плечу
щекой, чтоб не увидеть — слезы?
нет, — но боюсь, не утаю
улыбку хамскую мою.

1997

«Учил меня, учил, как сочинять…»

Учил меня, учил, как сочинять
стихи, сначала было интересно,
потом наскучило, а он опять:
да ты дикарь, да ты пришел из леса,
да ты, туда-сюда, спустился с гор.
Я рассердился: кончен разговор,
в речах твоих оттенок нарциссизма
мерещится мне с некоторых пор.

Как хорошо, когда ты одинок,

от скуки сочинить десяток строк.
Как много может легкий матерок!..
А он не матерился — из снобизма.

1997

Матерщинное стихотворение

«Борис Борисыч, просим вас читать
стихи у нас». Как бойко, твою мать.
«Клуб эстети». Повесишь трубку: дура,
иди ищи другого дурака.
И комом в горле дикая тоска:
хуе-мое, угу, литература.

Ты в пионерский лагерь отъезжал,

тайком подругу Юлю целовал
всю смену. Было горько расставаться.
Но пионерский громыхал отряд:
«Нам никогда не будет шестьдесят,
а лишь четыре раза по пятнадцать!»

Лет пять уже не снится, как ебешь, —

от скуки просыпаешься, идешь
по направленью ванной, туалета.
И, втискивая в зеркало портрет
свой собственный побриться на предмет,
шарахаешься: кто это? Кто это?

Да это ты! Небритый и худой.

Тут, в зеркале, с порезанной губой.
Издерганный, но все-таки прекрасный,
надменный и веселый Б.Б.Р.,
безвкусицей что счел бы, например,
порезать вены бритвой безопасной.

1997

Элегия («Беременной я повстречал тебя…»)