В лесах Пашутовки

В ужасе отшатывается Шлеймеле от постели слепого, как будто и в самом деле узрел черта или даже ангела смерти. Он отступает к двери, распахивает ее и исчезает в предрассветном сумраке. Зато реб Исер Пинкес поворачивается к стенке и погружается в глубокий сон. Заснеженный рассвет гуляет снаружи, разбрасывает вокруг себя полные горсти тишины. Я слышу, как возвращается Шлеймеле Малкиэль, падает на свою кровать и натягивает на голову одеяло. В окошке напротив зажигают свет, и еврей-сосед принимается раскачиваться над книгой, а тень его качается вместе с ним. Я быстро одеваюсь и тороплюсь на поезд, в славную окуневскую бригаду. В вагоне тесно от сонных молочниц и дремлющих рабочих…

В самом конце зимы я заболел воспалением легких и три недели провалялся в больнице имени Семашко. К моменту моего возвращения в Гавриловку весна уже вовсю пела свой торжественный гимн, и в каждом уголке, в каждом сердце пылала веселая жажда жизни. Знакомый пень во дворе встретил меня, как брата. Снова садился я там поутру — слушать полные свежести песни весны. Ручей был еще укрыт почерневшей ледяной коркой, но в мокром саду уже выглядывали из-под земли нахальные сорняки. В лесу распоряжалось солнце, похожее на молодую мать. Вот тропинка, а по тропинке идут двое — реб Исер Пинкес и девушка Катя. Она провожает его в молитвенный дом, поддерживает под руку и тщательно следит, чтобы слепой не споткнулся о какой-нибудь выпирающий корень. Катя сильно исхудала лицом, на щеках ее горит болезненный румянец. Весна — трудное время для чахоточных больных.

Зато всем остальным легкий ветерок дарит только радость — самый дорогой подарок. Рядом со мной, самозабвенно квохча, разгуливает молоденькая курочка, уроженка прошлого лета. В окне белеет лицо Шлеймеле Малкиэля. Горящие глаза безумца с ненавистью следят за Исером Пинкесом и его провожатой.

Несколько дней спустя реб Исер перешел жить в комнату Кати, расписавшись с ней в качестве законного мужа. Вечером из города приехала дочь слепого, Рахиль Пинкес, студентка Коммунистической академии. Федоровна, хозяйка, накрыла стол, и гости вволю напились вина, закусывая пирожками с рубленым мясом.

Рахиль, смуглая девушка с усталыми глазами, произнесла поздравительную речь.

— Товарищи! — сказала она. — Вот они сидят перед вами — мой слепой отец и его молодая жена Екатерина. Деникинцы отняли у моего папы зрение в брянских лесах. Они пытали его, эти белогвардейские твари, забыв о том, что есть у нас Советская страна и есть у нас Красная армия, всегда готовая пролить кровь во имя трудового народа. И вот теперь они сидят перед вами — мой слепой отец и его молодая жена Екатерина!

Так говорила она, эта девушка, и слезинки поблескивали всеми цветами радуги в ее усталых глазах. А реб Исер Пинкес, пьяный от вина и радости, вдруг поднялся во весь свой немалый рост и затянул песню еврейского местечка, которую пели наши матери тридцать лет тому назад:

Ах, что было в нашей Каменице —
Полюбил парнишечка девицу.
Яков встал у Ривки под дверями —
В сердце парня полыхает пламя.
Если, Рива, ты не дашь согласья,
Он сгорит, как пук соломы, в одночасье…

Катя слушала песню, и лицо ее светилось счастьем. Налетел легкий кашель, потряс грудь новобрачной, оставил на поднесенном к губам платочке капельку крови. И тут вдруг диким зверем вскочил со своего места Шлеймеле Малкиэль и принялся ругать жениха последними словами. Хорошо, что Варвара Федоровна, толстая и добросердечная мать невесты, вовремя выставила на стол еще три бутылки вина. В итоге все основательно перепились, а хозяйка висла у меня на шее и требовала плясать.

Вскоре наступил Песах, речка вздулась, вышла из берегов, и грязные льдины, сталкиваясь и громоздясь друг на дружку, устремились вниз по течению. В канун праздника мы втроем отправились в молитвенный дом — реб Исер Пинкес, Шлеймеле Малкиэль и я. И вновь увидел я там обломки былой жизни исчезнувшего местечка, праздничные светильники, кучку печальных стариков. Один из присутствующих одолжил мне свой молитвенник. Когда дошло до молитвы Ѓалель[29], все очень воодушевились. Старики раскачивались с удвоенным усердием, а Шлеймеле Малкиэль так и вовсе обезумел. Казалось, его бледное, устремленное к Богу лицо было скроено из того же материала, из которого делались великие пророки — Исайя, Иезекииль и Шабтай Цви[30]. Из темных углов комнаты, от ковчега со свитками, от морщинистых шей, напрягшихся в громкой молитве, — отовсюду слышались мне отголоски моего ушедшего детства. Я вышел наружу, и ночная прохлада бросилась мне на грудь и обняла, как стосковавшаяся подруга. Со стороны железной дороги слышался стук колес проходящего поезда, а в нем — дыхание всей огромной страны.