В лесах Пашутовки

Но вот поезд прошел, и глубокая тишина опустилась на Гавриловку. Я решил пройтись по берегу бурлящей речушки; отчего-то волшебство ночи наполняло меня непонятной тоской. В какой-то момент я услышал голоса Исера Пинкеса и Шлеймеле Малкиэля, моих странных соседей.

— С чужой женщиной делишь ты ложе свое, реб Исер, предатель, старый ты черт, — лихорадочно твердил Шлеймеле. — Что скажешь Господу, когда предстанешь перед Его лицом?

— Скажу: оба глаза Ты забрал у меня, Господи, оттого не видать мне Твоего лица, — отвечал на это реб Исер Пинкес. — Отведи меня домой, Шлёма. Ты болен. Ты сумасшедший ешиботник, нищий, больной и грязный…

— Домой?! Нет у тебя дома в этом мире! — закричал Шлеймеле.

В следующий миг он подтащил слепого к краю обрыва и со всей силы толкнул его вниз, в воду. Я услышал сильный плеск от падения большого тела и бегом бросился спасать тонущего. К счастью, слепой оказался хорошим пловцом и выбрался на сушу еще до того, как подоспела моя помощь. Он дрожал всем телом и молчал.

— Видывал ли свет такого безумца? — проговорил я, поддерживая соседа под локоть. — Пойдемте, реб Исер, я отведу вас домой. Вам нужно срочно переодеться в сухое.

— Бог мести Адонай! — послышался из тьмы голос Шлеймеле Малкиэля.

Как лунатик, как одержимый, шел этот человек сквозь ночь. Куда, зачем? А рядом, на небе и в лесу, расхаживали тысячи звезд, и прохладный весенний ветер трепал и раскачивал кроны деревьев.

— Бог мести пришел! — снова прокричал Шлеймеле Малкиэль, Машиах бен Давид, бледный человек с горящими глазами.

Речка бурлила, выламывая и громоздя куски черного ноздреватого льда. Их тоже несло вниз по течению, по заранее назначенной дороге, все вперед и вперед, до самого последнего конца.

1934

Мой первый круг

1

Первые дни моей жизни прошли в уродливом сгорбленном местечке, в бесконечном круговороте пыли, снега и грязи. Там я и ползал — в грязи, снегу и пыли — ползал и видел в том свое предназначение.

Душа народа теплилась тогда в синагогах, в почитании субботы, в ежедневных молитвах: утренняя шахарит, дневная минха, вечерняя маарив, и снова шахарит, и снова минха, и снова маарив… С тремя ежедневными трапезами впитал я трепет иудейства, навсегда отравивший мою детскую душу. Помню хасидов, которые, сидя в кружке, распевали печальные мелодичные песни. Помню детскую свою уверенность, что именно они, эти песни, эти сердечные искренние молитвы, летят сквозь парохет прямиком в уши Всемилостивейшего Создателя. Вечер вползал в дом, в низенькие закопченные окна, мелкими шажками продвигался по комнате, прятался в темных углах. Там, в углах, пустопорожняя будничная суета превращалась в глубокую вечернюю тоску, накрывающую мир своими перепончатыми крыльями. Но тут вдруг вставал со скамьи портной реб Азриэль, смуглый еврей с седой бородой, — вставал и, хлопая в ладоши, пускался в пляс. А за ним — реб Пинхасл, а за тем — реб Шмельке Топ… — и вот уже все они топчутся в круге, и поют, и хлопают, и танцуют.

Как раненое животное в преддверии смерти защищает своего детеныша, так пестовало меня это уходящее поколение, с ревностным вниманием отслеживая каждый мой шаг. Культура древних традиций, праздников, постов, поминовений жила бок о бок со мной, готовясь поглотить меня без остатка. Какие только иудейские формы и ритуалы не оставили отпечатка в моей душе… В хедере я заучивал жгучие слова Торы, резник Хаим показал мне, малому мальчику, тропы и дороги Талмуда, в доме реб Пинхасла ждали меня подшивки альманаха «Шилоах». От своего отца, от длинной цепочки предков и поколений унаследовал я неистребимую тягу к письменному слову.

Книги поселили в моей детской голове воспоминания о древних временах; образы дальних стран и великих событий полностью захватили мое воображение. Перед моим мысленным взором простирались песчаные пустыни; полы белых шатров колыхались на ветру, как крылья диковинных птиц; в жилах моих вскипала кровь диких племен, вышедших на завоевание Ханаана. Этот удивительный мост между покорителями Ханаана и скромным евреем из убогого местечка выстроила тогда новая ивритская литература. Именно она смогла связать мой крохотный местечковый мирок с мощным, уходящим корнями в глубину веков, древом поколений — умерших, но продолжающих жить в слове. Литература открыла мне новый огромный мир — мир, по праву принадлежащий мне и таким, как я, — и мне оставалось лишь радостно броситься туда, погрузиться в книги всем своим существом. Я был счастлив представить себя малым звеном великой цепи, ощутить на себе ее неимоверную тяжесть. Я смотрел на тех, кто отказывался подставить плечи под ту же ношу, как на предателей, отступников, отщепенцев-мешумадов. Я видел в них отребье мира, позор поколения, мерзость сточных канав.