В лесах Пашутовки

Захария взялся за вожжи, чмокнул, и сани тронулись с места. И в этот момент откуда-то неподалёку послышался отчаянный вопль загнанной, пойманной, убиваемой жертвы — вопль почти нечеловеческий, так что невозможно было определить, кто кричит — мужчина или женщина. И сразу за ним — уже вполне человеческие возгласы охотников: «Держи ее! Держи!»

— Евреи, идите в дом, — спокойно проговорил Захария и, отворив ворота, стал выводить лошаденку и сани наружу.

В створ открытых ворот виднелась улица, бегущая по ней еврейская девушка и двое убийц, поспешающих вслед. Реб Пинхасл запер ворота, повернулся к нам и прошептал свистящим шепотом:

— Авигдор, Озер, Биньямин! Скорее в дом!

Я перелез через забор и догнал сани возчика Захарии, чтобы проводить в последний путь мою первую любимую женщину, мою подружку, сестру мою Гиту. Это была небольшая процессия. Первым шел снег. За ним, увязая по колено, тащилась гнедая лошаденка. Захария, держа вожжи, шел следом и время от времени, не останавливаясь, кричал:

— Евреи! Подаяние! Подаяние спасает от смерти!

Далее скользили по снегу сани, а на санях — моя Гита, покрытая черной тканью с вышитым магендовидом. Последним шел я, низко опустив голову, как принято у нас сопровождать умерших. Как безмолвны были улицы местечка, как холодны, как пусты! Запаршивевший пес с поджатым хвостом, слепые окна, запертые лавки, дальняя пушечная канонада… Женщина-украинка с ведрами на коромысле… Мимо проходит шумная компания солдат; один из них, рябой парень с льняными волосами, кричит мне:

— Стой! Что везешь?

Он приподнимает край погребальной ткани.

— Жену, — отвечаю я.

Секундное смущение мелькает на рябой физиономии гоя. Пока он думает, мы с Захарией продолжаем свой путь. Но проходит еще несколько мгновений, и я слышу за спиной быстрые шаги. Это все тот же рябой солдат, и смущения его как не бывало.

— Коли так, жид, то ложись со своей жинкой! — кричит он и с размаху бьет меня по голове прикладом винтовки.

Я упал на дорогу. Последнее, что я видел, перед тем как потерять сознание, были кружащие надо мной хлопья снега. Что ж, пожелание рябого сбылось: придя в себя, я обнаружил, что лежу в санях бок о бок с телом моей Гиты, укрытый вместе с нею одним погребальным покрывалом. Тьма объяла меня в этом тесном скрипучем укрытии. Снаружи доносился лишь голос старого Захарии. Он то и дело понукал свою конягу — как видно, дорога шла в гору. Не знаю почему, но эти звуки совершенно некстати воскресили в моей голове память о детстве. Я был в полубессознательном состоянии — снова соскользнуть в беспамятство мне мешала лишь резкая боль в суставах. Перед моими глазами покачивался сияющий хрустальный дворец, у высоких перил которого сидела красивая еврейская девушка в венке из кроваво-красных цветов. И там же, в черных ее волосах, отчего-то горели поминальные свечи…

— Подаяние спасает от смерти! — хрипло возопил Захария, и этот крик вернул меня к действительности.

Мертвое спеленатое тело Гиты прижималось ко мне, и, казалось, покойница стонет, тихо и горестно.

— Захария, — бормотал я, не надеясь, что меня услышат, — мне плохо, Захария… Слышишь, брат? Мне очень, очень плохо…

Но даже самому страшному кошмару приходит конец. Дровни остановились. Меня и Гиту вынули из нашего тесного укрытия под черным погребальным покровом. Снова открылся мне мир живых — темный, зимний, наполненный резким карканьем ворон. Сверху нависали низкие облака, внизу зияла свежая могильная яма. Мы были на кладбище. Два гоя, нанятые общиной, каждую ночь копали здесь новые могилы. Еще весной я вместе с Гитой гулял по этому кладбищу, сидел на этих скамейках, и все вокруг дышало чудным, острым, радостным счастьем. Над нашими головами переговаривались деревья, рядом шуршали травы, ласковая темнота кутала нас в свадебное покрывало. И вот мы снова здесь — я и она…

Мертвое тело моей любимой опустили в яму, и Захария, как принято в народе, попросил у Гиты прощения от имени близких — мужа, отца, брата.

— Прости и меня, Захарию, сына Зелига, — добавил возчик. — Прости меня, и всех сынов Израиля. Всех нас прости, до единого…

Два кладбищенских гоя, поплевав на ладони, взялись за лопаты, и яма до краев наполнилась мерзлой землей вперемешку со снегом. Затем Захария прочитал погребальные молитвы — «К полному милости» и кадиш. Он стоял у края могилы и старательно раскачивался в такт произносимым словам — законный представитель всех поколений еврейского народа, всей многовековой истории, которая привела Гиту и нас к этой мерзлой яме. Возчик мертвых Захария, бывший водовоз, будущий колхозный сторож, маленький морщинистый еврей, из тех, которые не горят в огне и в воде не тонут.

А еще некоторое время спустя он привез меня домой, к заботливым материнским рукам.

5