В лесу

Лето ожило. Из серого оно в одно мгновение расцвело яростно-синим и золотым, застрекотали кузнечики, зажужжали газонокосилки, воздух, мягкий и сладкий, словно мороженое, наполнился шелестом листвы, пчелами и одуванчиковыми парашютиками, а лес за стеной оглушительно звал нас всеми своими безмолвными голосами, он раскладывал перед нами все свои сокровища и снова готовился принять нас в свое лоно. Лето выбросило плети плюща, и те обвивали нас и тянули к себе, лето – оно вернулось и раскинулось перед нами, лето длиной в миллион лет.

Мы отлепились друг от дружки и теперь просто сидели, не в силах поверить в собственное счастье.

– Правда? – спросил я. – Это прямо железно?

– Ага. Она так и сказала: “Посмотрим. Я еще подумаю, и мы что-нибудь решим”, но когда она так говорит, это значит, что она согласна, только пока не признается. Никуда я не поеду!

Слова у Джейми кончились, и она повалила меня на траву. Я схватил ее за руку, уселся сверху и сделал ей “крапивку”. Лицо у меня расплывалось в широченной улыбке, мне казалось, будто эта радость теперь навсегда со мной.

Питер вскочил:

– Надо отпраздновать. Устроим в замке пикник. Сгоняйте домой и притащите какой-нибудь еды. Встречаемся там.

Я ворвался в дом и бросился на кухню. Мама пылесосила на втором этаже.

– Мам! Джейми остается, можно я еды для пикника возьму?

Я схватил три пакета чипсов и полпачки печенья, сунул их за пазуху и, помахав изумленной маме, выскочил за дверь, уцепился одной рукой за стену и перемахнул через нее.

На банках колы искрилась пена, мы забрались на башню замка и чокнулись.

– Мы победили! – Питер запрокинул голову и, глядя на листву и полосы света, вскинул сжатый кулак. – Мы это сделали!

– Я останусь тут навсегда! – выкрикнула Джейми и, словно сотканная из воздуха, заплясала на стене. – Навсегда, навсегда, навсегда!

Сам я просто вопил, издавал нечленораздельные звуки, и лес ловил наши голоса, разрывал их на длинные полоски и вплетал в листву, и корни, и журчанье реки, и кроличью возню, и жужжанье жуков, и чириканье зарянок, и во все свое многоголосье, превращая их в одну громкую хвалебную песнь.

Это воспоминание – одно-единственное из всего моего немалого запаса – не испарилось, не утекло сквозь пальцы. Оно оставалось и остается отчетливым, теплым, моим, последней блестящей монеткой у меня в руке. Если лес хотел оставить мне лишь одну картинку, то выбрал хорошую.

* * *

В качестве тягостного дополнения к уже закрытому делу мне позвонила Симона Кэмерон. Это случилось вскоре после того, как я вернулся на работу. Мой мобильник был указан на карточке, которую я дал ей при встрече, и Симона не знала, что теперь я регистрирую допросы малолетних угонщиков на Харкур-стрит и больше не имею отношения к делу Кэти Девлин.

– Детектив Райан, – сказала она, – мы кое-что нашли, и, думаю, вам следует на это взглянуть.

Они нашли дневник Кэти, тот самый, который, по словам Розалинд, девочке наскучил, поэтому она его выбросила. Дневник практически случайно обнаружила дотошная уборщица – он был приклеен к обратной стороне висящего на стене студии постера с фотографией Анны Павловой. Уборщица прочла имя на обложке и, захлебываясь от волнения, позвонила Симоне. Мне следовало бы дать Симоне номер Сэма и попрощаться с ней, однако вместо этого я отложил допросы угонщиков в сторону и поехал в Стиллорган.

В одиннадцать утра, кроме Симоны, в студии никого еще не было. Студию заливал солнечный свет, фотографии Кэти с доски сняли, и все же одного запаха – канифоль, свежий пот, мастика для натирания полов – оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти тот давний вечер: крики скейтеров на темной улице, шаги и болтовня в коридоре, голос Кэсси рядом со мной, напряженное ощущение тревоги, которое мы принесли с собой.

Постер лежал на полу. С изнанки были наклеены листы бумаги, теперь уже пыльные, так что получился кармашек, из которого торчал дневник – на первый взгляд, обычная школьная тетрадка с линоваными страницами, оранжевая обложка из переработанной бумаги.

– Его Пола нашла, но она уже убежала на другую работу, – сказала Симона, – если хотите, могу вам дать ее номер.

– Вы его читали? – спросил я, взяв дневник в руки.

Симона кивнула:

– Немного. Достаточно.

В обычных черных брюках и мягком черном джемпере она отчего-то смотрелась экзотичнее, чем в балетной пачке и леотарде. Взгляд ее удивительных глаз словно застыл, как в тот момент, когда мы сказали ей про Кэти.

Я уселся на пластмассовый стул. “Это дневник Кэти Девлин, руки прочь от него!” – прочел я на обложке и все-таки открыл. Записи занимали примерно три четверти тетради. Буквы, округлые и тщательно выписанные, едва начали приобретать индивидуальные черты: длинные смелые хвостики “у” и “з”, крупная завитушка “Р”. Пока я читал, Симона сидела напротив, сложив руки на коленях, и наблюдала за мной.