В логове львов

Жан-Пьер отвернулся, когда вставлял в шприц новую иглу, чтобы ребенок не видел этого, а затем скрыл готовый шприц в рукаве и снова посмотрел на маленького пациента, дожидаясь, пока с ним закончит Джейн. Он продолжал изучать ее лицо, давая время, чтобы смыть грязь с правого плеча мальчика, а сам исподволь смочил в спирте ватный тампон. У нее было озорное и задорное лицо с большими глазами, чуть вздернутым носом и крупным ртом, почти постоянно растянутым в улыбке. Но сейчас она стала серьезной и чуть заметно двигала нижней челюстью, как будто ей хотелось скрежетать зубами – верный признак полной концентрации внимания. Жан-Пьеру была хорошо знакома ее мимика, но не дано проникнуть в ее мысли.

Он часто – то есть почти постоянно – пытался понять, о чем она может думать, но спросить об этом прямо опасался, поскольку подобные разговоры легко могли затронуть запретные темы. Ему приходилось непрерывно находиться настороже, как неверному мужу, боясь, что случайная фраза или даже выражение лица могут выдать его. Любые обсуждения честности и обмана, доверия и предательства, свободы и тирании стали областью табу, как и разговоры, которые могли привести их к этим темам: о любви, о войне и о политике в целом. Он оставался сдержанным, даже если они вели самые невинные беседы. А потому неизбежно возникал недостаток духовной близости и взаимопонимания в их семейной жизни. Даже секс становился до некоторой степени странным. Он обнаружил, что не способен достичь оргазма, если не закроет глаза и не представит себе, что находится в совершенно ином месте. Когда пришлось прекратить исполнение супружеских обязанностей на несколько недель из-за появления на свет Шанталь, он испытал только чувство облечения.

– Я готова. Можешь приступать, – сказала Джейн, и он только сейчас поймал на себе ее улыбку и взгляд.

Он взял ребенка за руку и спросил на дари:

– Сколько тебе лет?

– Пять.

Когда мальчик ответил, Жан-Пьер проворно ввел иглу ему в предплечье. Ребенок немедленно зашелся в крике. Звук его голоса заставил Жан-Пьера вспомнить себя самого в пятилетнем возрасте, первую попытку покататься на велосипеде, падение, а затем точно такие же завывания, резкий протест против неожиданной боли. Он смотрел теперь на сморщившееся личико своего маленького пациента, живо припоминая, как ему самому было больно, как он разозлился, и его внезапно посетила мысль: боже, как меня занесло оттуда сюда?

Он отпустил мальчика и обратился к его матери. Отсчитал тридцать таблеток гризеофульвина по 250 миллиграммов[10] каждая и передал их женщине.

– Пусть принимает по одной ежедневно, пока они не закончатся, – объяснил он на простейшем дари. – Только ни с кем не делитесь. Все таблетки нужны ему самому. Это поможет избавиться от стригущего лишая. Корь и гастроэнтерит придется лечить отдельно. Уложите его в постель и не позволяйте вставать до полного исчезновения этих красных точек на теле. Давайте ему как можно больше жидкостей в любом виде.

Женщина кивнула.

– У него есть братья и сестры? – спросил Жан-Пьер.

– Пятеро братьев и две сестры, – с гордостью ответила женщина.

– Его нужно укладывать спать отдельно от них, чтобы они тоже не заболели.

Теперь мамаша выглядела растерянной. Вполне возможно, что все ее отпрыски спали на одном матраце. Жан-Пьер никак не мог помочь ей справиться с подобной проблемой. Он продолжал:

– Если таблетки закончатся, а ему не станет лучше, снова приведите его ко мне.

На самом деле ребенок нуждался в том, чего ему не могли дать сейчас ни Жан-Пьер, ни родители – в обильной, качественной и питательной пище.

Затем эти двое вышли из пещеры. Тощий больной малыш и его не менее хрупкая, уставшая от жизни мать. Вероятно, им пришлось преодолеть по пути сюда несколько миль, и по дороге ей часто приходилось брать сына на руки, а теперь предстояло столь же утомительное возвращение. И ребенок мог все же умереть. Но уже не от туберкулеза.

У них оставался еще один пациент. На местном наречии таких называли малангами. Деревенский дурачок, он тем не менее считался в Банде святым. Почти совершенно невменяемый, часто полуодетый, он бродил по всей долине Пяти Львов: до Комара в двадцати милях выше по течению реки от Банды и даже добирался до Чарикара на подконтрольной русским равнине в шестидесяти милях к юго-западу. Он нес бессмысленную чепуху, и его посещали видения. Афганцы верили, что встреча с малангами приносит удачу, а потому не просто терпели их порой непредсказуемое поведение, но кормили, поили и давали одежду.

Он вошел в каких-то обносках, обмотанных вокруг поясницы, и в фуражке русского офицера. Руки он прижимал к груди, мимикой изображая невыносимую боль. Жан-Пьер вытряхнул из банки пригоршню диаморфина и отдал ему. Сумасшедший тут же пустился в бегство, зажимая в кулаках таблетки синтетического героина.

– У него уже, должно быть, выработалась непреодолимая зависимость от этого наркотика, – заметила Джейн.

В ее голосе отчетливо прозвучала неодобрительная интонация.

– Так и есть, – признал ее правоту Жан-Пьер.

– Тогда зачем ты постоянно снабжаешь им его?