В логове львов

Однако по мере того как Жан-Пьер взрослел, картина рисовалась ему уже не столь идиллическая. Он понял, что Советский Союз не был тем раем для рабочих, каким ему воображался прежде. Но он не узнал и ничего, чтобы отказаться от фундаментального убеждения: коммунистическое движение под руководством Москвы оставалось единственной надеждой для мирового пролетариата, единственной возможностью когда-нибудь покончить с судьями, с полицией и с лживой прессой, так сурово наказавшими его отца.

Так отец сумел передать сыну факел борьбы за свободу. И сделал это как раз вовремя, словно предвидел, что сам уже никогда не станет прежним, а начнет постепенно деградировать. С его лица так и не пропала тюремная бледность. Он не выходил больше на демонстрации, не организовывал сбор средств, не писал писем в местные газеты. Работу ему предоставляла церковь, где он сменил несколько скромных должностей. Разумеется, он оставался членом партии и профсоюза, но больше не возглавлял никаких комитетов, не вел протоколов заседаний, не готовил повестки дня. Он по-прежнему играл в шахматы и пил анисовую настойку со священником, с каменщиком и с почтовым служащим, но политические дискуссии, которые они когда-то вели с таким пылом, теперь свелись к спокойным разговорам. Складывалось впечатление, как будто революция, отнявшая у них столько сил и здоровья, была кем-то отложена на неопределенный срок. Через несколько лет отец умер. Только тогда Жан-Пьер узнал, что в тюрьме он подхватил туберкулез и уже не смог оправиться от болезни. Они отняли у него свободу, сломили дух и подорвали здоровье. Но мало того. Его еще и пожизненно заклеймили как изменника родины. Герой, рисковавший жизнью ради народа, умер с так и не снятым обвинением в преступлении против этого народа.

Они бы сейчас пожалели о том, что сделали с тобой, папа, если бы знали, какой способ отмщения я нашел, думал Жан-Пьер, пока под уздцы вел свою лошадь по склонам афганских гор. Благодаря разведывательной информации, собранной мной, коммунистические силы здесь сумели перекрыть многие маршруты снабжения для армии Масуда. Уже прошлой зимой Масуд не смог получить в достаточном количестве оружие и боеприпасы. И потому летом вместо того, чтобы совершать нападения на военно-воздушные базы и электростанции, блокировать для русских дороги, он с трудом сам защищается от атак войск правительства на свою территорию. Практически в одиночку, папа, я почти свел к нулю эффективность действий этого варварского вождя, который хотел бы вернуть свою страну в темные времена дикости, отсталости и диктата исламских экстремистов, насаждавших тупые религиозные суеверия среди простых афганцев.

Конечно, только перерезать пути снабжения Масуда было далеко не достаточно. Этот человек уже стал фигурой общенационального масштаба. Более того, он обладал умом и силой воли, чтобы вырасти однажды из лидера повстанцев в законные президенты государства. Его многие уподобляли Тито, де Голлю, Мугабе. Его мало было нейтрализовать. Он подлежал уничтожению. Русские должны были взять его живым или мертвым.

Проблема заключалась в том, что Масуд умел перемещаться быстро и скрытно, как олень в лесу, внезапно появляясь и так же незаметно исчезая. Но Жан-Пьер, как и русские, умел терпеливо выжидать. Рано или поздно наступит момент, когда Жан-Пьеру станет в точности известно, где будет находиться Масуд в ближайшие двадцать четыре часа (возможно, его ранят, или он захочет принятие участие в похоронах видного соратника), и Жан-Пьеру останется только передать по радио особое закодированное сообщение, чтобы ястребы налетели и нанесли несокрушимый удар.

Он очень сожалел, что не может откровенно рассказать Джейн, чем на самом деле занимается в Афганистане. Он ведь способен был даже убедить ее в правильности и оправданности своих действий. Ей нужно только объяснить, насколько бесполезна медицинская помощь, оказываемая ими повстанцам, внушить, что она лишь затягивает жизнь афганского народа в нищете и невежестве, откладывает время, когда Советский Союз сможет буквально за шкирку ухватить эту страну и, вопреки сопротивлению и крикам об оккупации, втолкнуть ее наконец в XX век. Это Джейн сумеет понять. Но в то же время он инстинктивно осознавал: она не простит его за долгий обман. Более того, придет в ярость. Он живо представлял ее в таком состоянии. Отчужденную, неумолимую, снедаемую оскорбленной гордостью. Джейн немедленно бросит его, как рассталась с Эллисом Талером. А ее гнев только распалится от того, что ее одинаково коварно предали один за другим оба мужчины, которых она любила.

Вот почему, страшась потерять жену, Жан-Пьер продолжал обманывать ее. Он словно замер на краю пропасти, парализованный ужасом.

Джейн, конечно же, догадывалась о чем-то. Это выдавали взгляды, которые он порой ловил на себе. Но для нее сложности сводились к их семейным отношениям, не сомневался он. Она никак не сумела бы выяснить, что вся его жизнь превратилась в сплошное и непрерывное притворство.