В мечтах о швейной машинке

Нога хозяина, однако, в этот коридор не ступала ни разу. Хозяева пользовались большой гостиной, столовой, кабинетом дона Урбано, несколькими спальнями да ванной с проточной водой, оборудованной по последнему слову техники. Теперь от всего семейства Дельсорбо осталось лишь двое: почти столетняя, овдовевшая ещё в незапамятные времена старуха-мать, донна Лючиния, и её сын, дон Урбано, недавно разменявший восьмой десяток. Была когда-то ещё дочь, родившаяся намного позже брата, но та вышла замуж за нездешнего синьора и уехала жить с ним на другой конец страны. Правда, как нашептала мне Кирика, мать не слишком-то страдала от разлуки с дочерью, поскольку её любимчиком всегда был сын, наследник, который по сути даже жениться не мог: как же, оставить мать одну-одинёшеньку! Дону Урбано, конечно, случалось влюбиться, добавила Кирика, но всякий раз донне Лючинии удавалось расстроить брак, чтобы навечно привязать его к дому.

– А внуки? – недоумённо переспросила я. – Что же, дочь внуков ей не подарила?

– Донна Виттория, упокой Господь её душу, замуж вышла поздно. Дети её рождались больными и долго не прожили, – продолжила старая служанка. – Но она всё не сдавалась, или, может, это муж настаивал.

В общем, в последний раз донна Виттория забеременела уже далеко за сорок и скончалась в родах. Однако ребёнок, в отличие от братьев и сестёр, родился и вырос здоровым. Бабушка, донна Лючиния, хотела забрать его себе и вырастить достойным имени Дельсорбо, но отец сироты этому воспротивился, что и породило разногласия, разделившие две семьи. Впрочем, когда мальчик вырос, то завёл привычку то и дело навещать бабушку с дядей; он был красив, вежлив, ласков, умён, и старики очень им гордились – как и Кирика: она была уверена, что и та, и другой уже составили завещания в его пользу. С другой стороны, юноша и без того был их единственным наследником.

Дельсорбо считались весьма древним аристократическим родом. Да, среди них не встречалось ни графов, ни баронов, ни маркизов, и похвастаться они могли лишь обращением «достопочтенный» или «достопочтенная» да приставкой «дон» перед именем, но древность крови и богатство возносили их выше всех прочих местных дворян. Гордилась хозяевами и Кирика. Сама-то она родилась в нищей горной деревушке и в услужение к Дельсорбо поступила в возрасте пятнадцати лет. Для неё преданность семье была сродни религии, и все ответвления родословной хозяев она мне перечисляла, словно молитвы читала.

Шить у Дельсорбо меня никогда не просили. Кирика давала мне ткань для простыней и другого постельного белья на дом, где я выполняла заказанную работу и возвращалась, когда та была закончена. Но, случалось, перепадали и другие заказы: починить обивку, сшить чехлы на кресла или подушки, присборить ламбрекены для штор, подрубить камчатое покрывало в гостевой спальне. Мне не боялись поручать даже самые дорогие ткани: доверие, которое безукоризненной честностью и мастерством шитья так долго завоёвывала бабушка, после стольких лет всё же сыграло в мою пользу. В таких случаях, чтобы снять мерки, мне иногда приходилось пересекать границу и выходить из коридора для слуг на господскую половину. Тёмные комнаты с вечно сомкнутыми ставнями, багрово-алый бархат, тяжёлые серебряные блюда, огромные картины в рамах из чистого золота... Пару раз сквозь полуприкрытую дверь я замечала сидящую в кресле донну Лючинию – неподвижную, будто статуя, тонкую, сухую, одетую в чёрное: траура она, по словам Кирики, не снимала с тех самых пор, как овдовела, а ведь прошло уже больше полувека. И каждый день, несмотря на то, что уже много лет не покидала дома, донна Лючиния неизменно надевала свои жемчуга, единственные драгоценности, которые не возбранялось носить с траурным платьем: длинные серьги, высокое колье с аметистовой застёжкой, брошь на груди, скреплявшую концы шали, браслет в четыре нити... Она напоминала одну из тех Мадонн в соборе, которых выносят только на Страстную пятницу, страдающих от ран, нанесённых семью пронзившими сердце кинжалами, зато украшенных многочисленными дарами, поднесёнными верующими.