В места не столь отдаленные

II Камера № 198

Начинало смеркаться, когда Невежин вернулся с судебного заседания «домой», — в тюрьму на Шпалерной, известную под более деликатными названиями Дома предварительного заключения, «предварилки» и «Европейской гостиницы». Последними прозвищами окрестили его на своём жаргоне заключённые.

Войдя со двора в высокие железные входные двери, часовые с ружьями, конвоировавшие Невежина, остались на главном посту, у канцелярии, в ожидании расписки в приёме арестанта; дежурный помощник, низенький, приземистый господин, известный в Доме за свою суетливость и глупость под именем «бестолкового помощника», выйдя на порог канцелярии, проводил Невежина тупым, равнодушным взглядом старой тюремной крысы, и Невежин пошёл далее хорошо знакомой ему дорогой в сопровождении одного из младших надзирателей, дежуривших на главном посту для посылок.

Перед ними ещё раз открылись такие же, как и у входа, тяжёлые решётчатые железные двери. Они вошли в коридор, повернули налево и стали подыматься по железным лестницам, соединяющим этажи громадного здания, наверх, в «четвёртую галерею», как называются на тюремном языке камеры, расположенные в четвёртом этаже.

В матовые стёкла высоких широких окон, выходящих на улицу, падал слабый свет сумерек. В галереях стоял полумрак. Мёртвая, жуткая тишина царила в это время дня в этом громадном «доме» с его висячими железными лестницами и длинными коридорами, по бокам которых темнели углубления одиночных камер. Гулко раздавались шаги по железным ступеням и замирали, когда приходилось идти по пеньковым матам, разостланным в коридорах. Среди этой тишины иногда только слышались характерные звуки тюремного постукивания, да вдруг раздавался электрический звонок. И снова могильная тишина.

Никто не попадался навстречу, как случалось по утрам, когда заключённые ходят на прогулку, на допросы. Только младшие надзиратели бесшумно ходят, усталые, ожидая смены, взад и вперёд по коридорам, а старшие сидят у столиков, на своих местах, в углах каждой галереи, откуда можно удобно оглядывать длинные коридоры.

Вот наконец и четвёртая галерея.

Высокая, худощавая, хорошо знакомая Невежину фигура старшего надзирателя Осипова, доброго, вежливого и обходительного, насколько может быть тюремщик, умевший ладить с заключёнными, поднялась с места и молча пошла за Невежиным. За несколько шагов до камеры Осипов, по обыкновению, обогнал своего «квартиранта», чтоб не заставить его ждать, и камера отворилась с характерным щёлканием и стуком повёртываемых ключа и задвижки, и Невежин вошёл в свою камеру № 198, в которой уже прожил около семи месяцев и сжился с ней, радуясь всегда возвращению после допросов.

— Кипяточку не угодно ли? — мягко осведомился, останавливаясь у дверей, Осипов, очевидно, желая этим вопросом выразить участие своему спокойному и тихому «квартиранту», и в то же время любопытствуя узнать, чем кончилось дело. Он понял, что Невежина не оправдали, но к чему присудили?

Этот Осипов, прослуживший уже около десяти лет в «доме» и успевший нажить себе чахотку, всегда интересовался делами жильцов своей галереи. До других ему дела не было, но «дела» своих он близко принимал к сердцу, и если заключённый был словоохотлив, то Осипов всегда находил для такого слово участия и ласки, щеголяя при этом деликатностью обращения, особенно с заключёнными из образованных.

— Кипяток можно из лазарета достать… — продолжал он, всматриваясь в Невежина.

— Не надо. Благодарю вас.

— Долгонько в суде пробыли.

— Да.

— И скоро отсюда на волю?

— Скоро. В Сибирь на волю! — усмехнулся Невежин, зажигая свечку. — Ссылка на житьё.

На добродушном, болезненном лице Осипова с таким же землистым цветом, как и у большинства заключённых, мелькнуло выражение непритворного участия.

— А вы бы, право, чайку выпили! — вдруг снова предложил он. — А то, чай, проголодались с утра… Или, быть может, вилку и ножик подать… кушать будете?.. А что насчёт приговора, так ведь можно и на кассацию… Ещё что кассация скажет! — с оживлением, видимо, желая подбодрить, продолжал Осипов. — От этого нечего смущаться… ей-богу…

— Да я не смущаюсь…

«Ладно, хорохорься! Видели мы и не таких храбрецов», — казалось, говорил брошенный вслед за этими словами недоверчивый взгляд надзирателя, и он продолжал:

— Вот, например, тоже на нашей же галерее, в сто восьмидесятом номере, один господин сидел… Так сперва приговорили его на поселение, а после — смотришь! — и вовсе на волю вышел… Недавно ещё его встретил на улице — катит себе в коляске, весёлый, румяный такой… Всяко бывает… А то вот опять же «наш» один… думал, дело его кончится Восточной Сибирью, а заместо того уехал на Кавказ. Три года сидел у нас… Так-то! Так кушать не будете?

— Нет… Спасибо вам, Осипов! — тепло проговорил Невежин.

Снова щёлкнули двери, и Невежин остался один.

Он заходил быстрыми, нервными шагами взад и вперёд по крошечной камере, словно зверь в клетке, и его красивое лицо по временам оживлялось теперь тихой, грустной улыбкой.