В мгновенье ока

– Вот и помалкивай, – отвечал ему Блэк, который, сидя под тем же деревом, так и не вкусил ни ростков озарения, ни благословенной симфонической манны. – Композиторы – известные прощелыги: того и гляди начнут прятаться в кустах и шпионить, а как выведают твою тайну – раззвонят, что ты вторгся в чужие пределы!

– А ведь верно, черт возьми! – Фентрисс посмеялся. – Я и в самом деле вторгся в чужие пределы!

И было бы поистине странно, если бы никто не вторгся в его собственные пределы.

Выглянув из окна часа в три ночи, Фентрисс увидел тень приземистого человечка, который тянулся к ветвям, чтобы закрепить среди листвы карманный диктофон. Затем незнакомец начал тихонько напевать и посвистывать. Осознав, что это не приносит результатов, незваный гость, почти неразличимый в темноте, стал ворковать, выводить трели и даже кукарекать, переминаясь с ноги на ногу под кроной дерева.

– Чтоб я сдох! – прогремел голос Фентрисса, подобно выстрелу из дробовика. – Никак это Вольфганг Праути хозяйничает у меня в саду?! Пошел прочь! Вон отсюда!

Уронив диктофон, Праути резво перемахнул через куст, продрался сквозь живую изгородь – и был таков.

Фентрисс, посылая ему вслед проклятия, подобрал оброненную тетрадь.

«Ночная песнь» – значилось на первой странице. А пленка диктофона сохранила пленительные мелодии, похожие на индийскую духовную музыку, – в исполнении птичьего хора.

После этого случая Фентрисс потерял покой. Нарушители владений проникали к нему в сад около полуночи и шныряли там до рассвета. Фентрисс понимал, что эта свора погубит его творчество, задушит его голос. Он целыми днями слонялся по саду, не зная, каким еще лакомством ублажить пернатых, и обильно поливал траву, чтобы в ней не переводились червяки. Измученный, он стоял на страже ночи напролет, превозмогая дремоту, только ради того, чтобы подстеречь Вольфганга Праути и ему подобных, когда они полезут через забор, чтобы похитить его арии, или, не приведи Господь, устроятся на дереве и станут жужжать себе под нос в надежде на птичий отклик.

Самым веским аргументом в этом противостоянии оказался дробовик. Стоило разок пальнуть – и сад на целую неделю оставили в покое. Зато потом…

Кто-то пришел среди ночи и совершил зверство.

Без лишнего шума этот варвар обрезал нижние ветки и спилил крону.

– Жалкие завистники, проклятые убийцы, – рыдал Фентрисс.

Птицы исчезли.

Унеся с собой блестящую карьеру Амадея Второго.

– Блэк! – взвыл Фентрисс.

– Да, дружище? – откликнулся Блэк, глядя в унылое небо, которое совсем недавно скрывала зелень.

– Где твоя машина?

– Только что была здесь.

– Поехали!

Но поиски не дали результата. Одно дело – найти сбежавшую собаку или снять с телеграфного столба домашнюю кошку. И совсем другое – отыскать в неведомых кущах многобрачие вольных певуний весны, любительниц сладких зерен, да еще убедить их, что в клетке веселей, чем на ветке.

Но друзья все равно спешили от дома к дому, от сада к саду и, притаившись, ловили каждый звук. Стоило им на мгновение обрадоваться, заслышав отдаленное подобие «Аллилуйи» в пении иволги, как они вновь погружались в серые воробьиные сумерки безысходности.

После долгих скитаний по бесконечным лабиринтам улиц и скверов один из двоих, Блэк, решился закурить трубку и высказать свое предположение.

– Ты, случаем, не задумывался о временах года? – произнес он, скрывшись за облаком табачного дыма.

– Что? О временах года? – взвился Фентрисс.

– Я вот о чем: в ту самую ночь, когда мы лишились и дерева, и певчих пташек… сдается мне, в ту самую ночь грянули первые осенние заморозки.

Фентрисс стукнул себя кулаком по лбу.

– Ты хочешь сказать…

– Твои пернатые музы в срок покинули свое пристанище. Наверно, их стая сейчас пролетает где-нибудь над Сальвадором.

– Если, конечно, это перелетные птицы.

– А у тебя есть сомнения?

Повисла еще одна мучительная пауза, и кулак Фентрисса снова молотом опустился на голову.

– Значит, я в полном дерьме!

– Вот-вот, – поддакнул Блэк.

– Дружище! – воззвал Фентрисс.

– Чем могу служить, сэр?

– Поехали домой.

Это был долгий год, это был краткий год, это был год, вобравший в себя и надежды, и приливы отчаяния, и порывы вдохновения, но Фентрисс про себя называл этот отрезок жизни «Повестью о двух городах»59; оставалось только узнать, где находится второй город!

Глупец, упрекал он себя, как же я не сообразил, не принял в расчет, что мои певуньи осенью будут стремиться на юг, а весной возвращаться на север, где опять зазвучит a capella60 их слаженный хор.

– Ожидание сведет меня с ума, – жаловался он Блэку. – Да еще эти звонки…

Вот и сейчас в комнате дребезжал телефон. Фентрисс снял трубку и заговорил, словно с неразумным ребенком:

– Слушаю. Да. Конечно. Скоро. Когда именно? Очень скоро. – И повесил трубку. – Ну, что прикажешь делать? Это из Филадельфии. Требуют еще одну кантату, и чтоб не хуже первой. С самого утра звонили из Бостона. Накануне – из Венской филармонии. Я всем отвечаю: скоро. Когда? Одному богу известно. Помешательство какое-то… Где они сейчас, эти ангелочки, что утешали меня своим пением?