В мире актеров

В Балалайкине он это демонстрировал. В образе Щедрина играл и "хлестаковщину" и "ноздревщину"– всю беспощадность сатирических преувеличений русских классиков и все веселие души скоморохов.

Много раз я смотрел этот спектакль, и, глядя на Табакова, думал, как бы радовался его учитель, выдающийся мхатовский актер Василий Осипович Топорков, доживи он до этой роли своего ученика. Топорковский профессор Круглосветов из "Плодов просвещения" так и вставал перед глазами!

– Я получаю наслаждение, когда отпускаю себя в преувеличение, – говорит Табаков.

Знаменитые каскады "отпускающего себя в преувеличение" Табакова памятны всем, кто их видел. Это Дирижер в данном спектакле "Современника" "Голый король". С котомочкой. Неправильно продирижирует и... за Можай, как в старину говорили. Или Мольволио в "Двенадцатой ночи" Шекспира... А то истопник в спектакле-фельетоне по В.Шукшину "И поутру они проснулись". Это, знаете ли, тот самый "домовой" из жэковской котельной, к которому поплакаться в жилетку, которой у него отродясь не было, приходят и профессор и слесарь. И что удивительно. Обаяния у этого персонажа бездна, а персонаж-то оставался отрицательным, как говорится. Это, кстати, и с щедринским Балалайкиным было. Умение при помощи своего неотразимого положительного обаяния создать образ, вызывающий отвращение – редкое умение Табакова. Но уж если говорить о бесконечно обаятельном и бесконечно положительном "преувеличении" как не вспомнить "Конька-Горбунка".

...Красавица кобылица, полная томного и загадочного очарования, завистливый спальник (той конюшни бывший начальник), мелкие спекулянты братья, городничий, всегда смотрящий на начальство снизу вверх, даже когда стоит с ним на одном, так сказать, геометрическом уровне: само начальство – царь (стороны той государь) вполне всесильное, но мечтающее стать еще более всесильным а оттого и изображающее последнее: кит – трудящееся начало, притомившееся от вековой лямки; месяц-месяцевич, ну это нечто вообще столь заоблачное, что ему даже непонятно, какие там у простых смертных трудности; царевна, исполненная неги и легкомыслия; Иван – сама простота, здоровье, удаль и его интеллект-мудрец, философ, призывающий не горевать и не обольщаться в настоящем, а думать о будущем – Конек-горбунок... Персонажи взрывной сказки Ершова, словно дерзкое письмо провинциального юноши тогдашним "верхам", брошенное в конце прошлого века, сказки отнюдь не академической. Они прошли перед нами такие непохожие, разные толпой толпящиеся на экране телевизора,

на котором был все время один человек, артист-виртуоз.

Табаков исполнен неукротимой страсти играть сразу множество ролей, актерский голод его удивителен. Здесь он, кажется, его утоляет. Виртуозность и сдержанность. Каскад фантазий, зарисовок, почти фотографических штрихов и чувство меры, ощущение цельности и стиля сказки, в которой намек, намек и намек, озорство, озорство и озорство. Тут абсолютное совпадение материала и артистической индивидуальности.

Вслед за общепризнанными шедеврами перевоплощен, образцами зримого слова, что дал нам Игорь Ильинский в своих "монофильмах" по Чехову, Табаков продолжает особый жанр, в котором телевизионный кинематограф дает новую жизнь имеющему богатую историю художественному слову...

Что такое эти его "виртуозные роли". Это игра, которую он не в силах сдержать в себе. Игра, рвущаяся наружу. А уж где поиграть как не в сказке! Кто из нынешних детей не влюблен в Али-Бабу из поставленного В.Смеховым спектакля-диска "Али-Баба и сорок разбойников"!

Но из этой его игровой страсти вырастает и такая серьезная, философски насыщенная вещь как телевизионный спектакль "Василий Теркин".

Сегодняшний творческий диапазон Табакова велик, но когда я думаю о секретах его внутренней лаборатории, то всегда отмечаю верность пожизненным его линиям. Они переливаются, соединяются, взаимодействуют, но они всегда явственны.

Например, линия "игры" – назовем ее так – пульсирует, развивается во взрослой сатире и в детской сказке.

Линия своеобразной психологической лирики с непременным для Табакова обобщенным и ласково ироничным взглядом на героя. Тут и берегущие свое достоинство мальчики, которых он играл в молодости, и по-новому прочитанный образ Обломова в фильме Н.Михалкова "Несколько дней из жизни Обломова". Особенно удались актеру драматически напряженные места роли, именно те, где в Илье Ильиче просыпается чувство собственного достоинства, где чувствует он свой "рубеж", за который не отступит. Его поединок с деловым Штольцем строится в фильме на этой "обломовской" обороне. Табаковский Илья Ильич не хрестоматийный ленинец, но человек цельный, совестливый, добрый и, как это ни странно по-своему энергичный. Станиславский говорил: если вы играете злого, ищите, где он добрый. Табаков, играя неподвижного, нашел где он активен. Его Обломов по-новому проясняет образ романа.

Наконец, линия социально-обличительного портрета. История обесчеловечивания души, начатая в "Обыкновенной истории" продолжена в ибсеновском "Докторе Стокмане" в образе фашиствующего Фохта...