В мире античных образов

Но эти полицейские меры, пресекавшие выступления политического характера со стороны римских комиков, вряд ли служили достаточно убедительной пропагандой театрального аполитизма в напряженной атмосфере римской жизни II века. Уже прошедший суровую жизненную школу от актера до разорившегося коммерсанта римский обыватель Плавт инстинктивно понимал, что его греческие оригиналы должны были быть как-нибудь приближены ко вкусам его аудитории. И если ему был отрезан путь политической сатиры, то он пытался проложить себе дорогу к публике через своеобразное романизирование греческого сюжета, введение в него подробностей из римского быта, грубоватого остроумия, понятного римской толпе, занимавшей в театре места позади специально резервированных для аристократических сливок римского общества.

В этой «народности» Плавта и заключалась его сила как писателя и в то же время секрет его непопулярности в эстетствующих кругах, близких к Теренцию. Теренций сознательно не желал отступлений от своих греческих оригиналов и внесения подлинно римского колорита в свою драматургию; он даже несколько филистерски содействует задушевным заботам своих принципалов о восстановлении терявшейся чистоты семейной жизни. Позднегреческое мещанство вступает у него в тесный союз с римской респектабельностью.

Понятно, почему он был «не своим» и для праздных гуляк римского театра и для жаждавших политической «новизны» радикально-демократических зрителей. Если обольщение девушки кончалось счастливой свадьбой, это торжество добродетели вовсе не гарантировало вышибленному из привычной жизненной колеи римскому крестьянину твердого заработка в городе или достаточного земельного надела. Сомнительно также, чтобы окончательно деклассированные элементы сельской Италии, кое-как освоившиеся с жизнью большого разросшегося города и ставшие типичными люмпен-пролетариями, могли найти утешение в этих заимствованных с чужбины моральных назиданиях.

Если несравненно более народные комедии Плавта исчезают из репертуара римского театра почти одновременно с гракховским Движением, то Теренций становится своего рода настольным пособием у практиков и теоретиков римского красноречия. В своем трактате «Об ораторе» Цицерон с особой похвалой отзывается о рассказе Симона в Теренциевой «Девушке с Андроса».

Но эта посмертная кабинетная слава отнюдь не служит свидетельством прижизненной, сценической. Последняя была исключена тем, что у раба, а затем у вольноотпущенника, Теренция, оказалось гораздо более тепличности, чем у свободнорожденного Плавта.

Но и сам бытовой реализм новоаттической комедии очень мало гармонировал с условиями римской жизни. Достаточно указать только на одну деталь, зато ведущую в самую лабораторию хозяйственной жизни античности. Плутарх так описывает рабовладельческое хозяйство Катона Старшего:

«Из его рабов ни один не смел войти в чужой дом иначе, как будучи послан Катоном и его женой. Если раба опрашивали, что делает Катон, он отговаривался незнанием». Конечно, Катон занимался греческой мудростью и интересовался ею только из-под полы, но в экономическом смысле этот истовый римлянин, соединивший в своем лице ловкого и жадного поставщика, спекулянта земельными имуществами и рачительного помещика-рабовладельца, едва ли не представлял собой героя римского будущего по сравнению с застывшим в своем политическом квиетизме Сципионом Эмилианом.

Если взять только эту бесхитростную характеристику Плутарха в качестве эпиграфа к комедиям Теренция, то нельзя будет не поразиться бытовым диссонансом между поведением Катоновых рабов и рабов — персонажей Теренциевых комедий. Рабы Катона не смеют сунуть своего носа в дела господина; более того, они крайне ограничены в пределах своей хозяйственной деятельности. Один из его рабов повесился только потому, что заключил без ведома Катона торговую сделку. А без участия Дава в «Девушке с Андроса», Парменона в «Евнухе» или Геты и Сира в «Братьях» Теренция почти вся комедийная фабула оказалась бы лишенной своего содержания. Весь остов новоаттической комедии имел как бы своей предпосылкой, что сметливый раб не только знает все дела своего господина, но и прекрасно входит в его психологические мотивы. Римский раб стоял накануне своего превращения, если уже не превратился, в instrumentum vocale («гласное орудие»), а раб эпохи греческого упадка в связи с падением экономической деятельности превращался в домашнее существо, поведение которого было малопонятно рядовой римской публике, когда он появлялся на театральной сцене.