В мире античных образов

Хорошим примером Антониева наследства в его настоящем виде может служить знаменитый нитрийский монастырь, основателями которого явились ученик Антония Макарий Египетский и некий Амун, который после смерти удостоился того, что Антоний увидел его душу в объятиях ангелов. Церковный писатель IV—V веков Палладий рассказывает, что в этой монашеской обители, расположенной на запад от Нила, к югу от Александрии, проживало около 5000 монахов, живших группами и поодиночке. Самым любопытным элементом в описании Палладия является его указание на великую хозяйственность нитрийских отшельников. Они охотно принимали благочестивых богомольцев, даже поселявшихся в Нитрии на целые годы, но при одном существенном условии: новые поселенцы должны были заниматься полезной хозяйственной деятельностью. Не только поощрялось виноградарство совокупно с продажей вина, но некий Аполлоний, торговец по профессии, слишком старый для занятия каким-либо ремеслом, закупил в Александрии различного рода медикаменты и в результате спасал свою душу, будучи вольнопрактикующим врачом у нитрийских анахоретов.

Нитрийские анахореты представляли собой естественное выделение рабовладельческого общества, которое неуклонно двигалось к последнему взрыву. Ф. Энгельс вполне точно отвечает на вопрос о составе этого выделения: «Всякое сопротивление отдельных мелких племен или городов гигантской римской мировой державе было безнадежно. Где же был выход, где было спасение для порабощенных, угнетенных и впавших в нищету — выход, общий для всех этих различных групп людей с чуждыми или даже противоположными друг другу интересами? И все же найти такой выход было необходимо для того, чтобы все они оказались охвачены единым великим революционным движением. Такой выход нашелся. Но не в этом мире. При тогдашнем положении вещей выход мог быть лишь в области религии»[22]

Ко времени деятельности Антония и его соратников всякая революционность первохристианства была уже безнадежно утрачена. Оставалась только религия. Но в очень земном аспекте. От тягот нового, теперь ужо христианского государства, представители трудящихся слоев населения бежали куда попало. И не только к нитрийским пустынножителям, но и к пустынникам Целлии, где кельи отшельников стояли одна от другой на расстоянии взора и звука голоса, и даже в скитскую пустыню, где господствовало конечное одиночество. Все это было паническим бегством людей от цепких лап императорского фиска, от последних усилий рабовладельческого государства сохранить самого себя путем закрепощения всех свободных элементов античного общества. В социальном отношении египетский отшельник Антоний, «основатель» восточного монашества, и марсельский священник Сальвиан ведут между собою перекличку. Последователи одного уходят в недоступные пустыни, другой взывает (здесь выражение «глас вопиющего в пустыне» кажется самым подходящим): «Римский народ просит у неба только одной милости — возможности провести жизнь среди варваров... Вот почему наши братья не думают оставлять варваров, но бегут из наших провинций, чтобы у них искать убежища».

Социальный момент в бегстве Антония от мира и, тем более, в бегстве его последователей как нельзя более ясен. Именно он досадно пропущен и опущен в «Искушении» Флобера. Этот социальный фон имел свою психологию, и для оценки флоберовского произведения, как «исторического», правдивость этой психологии имела бы первостепенное значение.

* * *

Далеко не случайно Антоний и его нитрийские последователи жили и действовали именно в Египте. Ряд папирологических памятников, открытых за последнее время и, разумеется, неизвестных Флоберу, свидетельствуют, что своеобразное «подвижничество» было свойственно позднеегипетской религии в ее эллинистической раскраске. Эти памятники рассказывают о «катэках», пребывающих в великом Сарапейоне в Мемфисе. Вокруг этих «катэков» возникла целая полемика относительно того, являются ли они предшественниками христианского монашества, «одержимы» ли они богом или только находятся «в плену» у него. Ясно только одно — все эти «пленные» занимаются аскетическими подвигами, как то: постятся, носят цепи и проделывают это иногда долгие годы с единственной целью достигнуть общения с богом и своего собственного спасения.

Вряд ли может подлежать сомнению, что тот же Антоний мог знать об этих подвигах языческих аскетов и, может быть, несколько несознательно переводить их на христианский лад. В этом нет ничего удивительного, так как гораздо более образованные, чем Антоний, учители христианской церкви всегда поражались кознями дьявола, который придумал для своих сторонников и посты, и целомудрие, и даже обрядность, подозрительно смахивавшую на христианскую.