В мире античных образов

Интересно наблюдать, как изменялись персонажи флоберовского произведения по мере приближения работы писателя к концу. Кроме чаще появляющегося, чем в последней редакции, дьявола, в первых редакциях можно найти и «веру», и «надежду», и «логику», и «милосердие», и «скупость», и «роскошь» — все бесплотные символы, на которые писатель пытается разложить душу своею героя. Столкновения всех этих фантомов, якобы порожденных душой фиваидского отшельника, с самим отшельником происходят на строго логической почве, менее всего характерной для подлинной Фиваиды. В последней и окончательной редакции все они вытравлены, заменены персонажами и историческими, и мифологическими. Как будто с внешней стороны все обстоит благополучно — голые абстракции защеголяли в конкретно-исторической форме. Но это лишь видимость — вместо реально-исторической действительности получился только псевдо-исторический театр, населенный актерами, принадлежащими далеко не к той эпохе, к которой относит их сам автор. Флобер изнемог в этой длительной попытке дать самого себя.

Проблема исторического романа, исторической драмы еще далеко не является сколько-нибудь исчерпанной. Нет никакого сомнения, что при определении содержания и оформления этого литературного жанра целый ряд произведений будет привлечен в качестве конкретных образцов. Исторический анализ флоберовского произведения приводит к парадоксальному выводу — к констатированию его псевдоисторизма. И это несмотря на то, что отдельные частности «Искушения» выписаны с большой точностью, почти с профессиональным знанием источников. Конечно, история может служить в литературе маской для современности. Быть может, подобный литературный жанр и вполне законен. Но внутренний и мучительный диссонанс флоберовского «Искушения» отчасти и происходит оттого что современная Флоберу действительность буквально подавлена тяжким бременем авторской эрудиции.

Невольно хочется вспомнить, что среди отвлеченных флоберовских персонажей первых двух редакций отсутствует один, и весьма существенный — «истина», хотя ему и полагалось бы присутствовать в таком сообществе, как «вера» и «надежда». Сам Флобер более чем аллегоричен в своем произведении. Его герои любят аллегории и в речах и в действиях. Критик «Искушения» так же имеет право если не на аллегоричность, то на вскрытие конечной аллегоричности объекта своей критики. Самый генезис флоберовского произведения, если его рассматривать в последовательных редакциях, показывает, что нагота авторских аллегорий прикрывалась историческими ризами, показывает, как чуть ли не из формы философского диалога получилась историческая декорация и исторический маскарад. Главный герой этого маскарада, по крайней мере в своем становлении, не имел дела с истиной и не знал ее, как и сам Флобер. И точно таким же образом историческая истина, историческая правда ускользнули от автора. Если на жизненном пути Флобера «Искушение» действительно жило с ним и поэтому является памятником жизни писателя, то на его творческом пути оно осталось только свидетелем его поражения.

«ИПАТИЯ» Ч. КИНГСЛИ

Когда ты предо мной, и слышу речь твою.
Благоговейно взор в обитель чистых звезд
Я возношу, — так все в тебе, Ипатия,
Небесно, — и дела, и красота речей,
И чистый, как звезда, науки мудрой свет...

Так Паллад, один из последних талантливых представителей «языческой» поэзии обращался к Ипатии, так же, как и он сам, одной из последних носителей умиравшего эллинства.

Один из героев «Ипатии», епископ Синезий, сочетавший в себе философа-неоплатоника и христианского епископа, приветствовал ту же Ипатию в своих письмах гомеровской цитатой:

... Не забуду его, не забуду, пока я
Между живыми влачусь и стопами земли прикасаюсь!
Если умершие смертные память теряют в Аиде,
Буду я все-таки помнить и там благородного друга...

Так перекликались между собой в оценке и женской красоты, и человеческой значимости героини романа Кингсли последователь умиравшего «язычества» и приверженец уже победившего христианства. Тем более трагичной представляется судьба самой Ипатии. В марте 415 года н. э., в великопостный день, толпа христианских фанатиков вытащила из экипажа, заволокла в церковь и там совершила своего рода жертвоприношение, содрав с прекрасной, но ненавистной, представительницы проклятого язычества острыми устричными ракушками все мясо до костей и бросив жалкие останки в пламя. Именно эта жуткая трагедия в связи с обрывочностью всех сведений, иллюстрирующих жизнь и учение Ипатии, очень рано превратила ее жизнь почти что в легенду, в блестящий аргумент для борьбы с деспотизмом восторжествовавшего христианства.