В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

— Напишите хоть чуточку потеплее, — посоветовал я Михаиле и предложил, между прочим, к слову «жена» прибавить эпитет вроде «дорогая» или «милая». Михайла засмеялся:

— Так не годится.

— Почему?

— Жену нейдет так величать: «Дорогая» — что это такое? Лошадь может быть дорогая, изба… «Милая» — это тоже у нас не водится; «любезная» — еще туда-сюда.

— Ну так прибавьте, что скучаете по ней, ждете поры, когда опять свидетесь и станете жить вместе.

— Нет, и этого не нужно, — отвечал Михаила серьезно, и на другой день я заметил в его черновой только одну короткую вставку: «Теперь, жена, молись богу».

Я считал неловким (по своим понятиям) расспрашивать самого Михаилу об его отношениях с женою; но Никифор вскоре разболтал мне, в чем дело. Михаила, отправляясь в каторгу, хотел, чтобы жена с семьей последовала за ним; по она не проявила особенного желания сделать это, выставляя на вид, что срок небольшой и не стоит-де ей подыматься с маленькими детьми на новую, быть может, очень тяжелую жизнь для того только, чтобы вскоре переменить ее опять на другую. Жена Никифора, напротив, рвалась ехать за мужем, но он сам уговорил ее отложить приезд до поселения.

С боязнью и тревогой вступили мы все трое в ближайший воскресный день в дежурную комнату, где нужно было писать письма. Писать чернилами совсем не то, что писать карандашом, и я сильно опасался за своих учеников. Недаром пророчил Парамон, кладя свою голову на отсеченье, что, сроду не держав пера в руках, они осрамятся, и советовал поэтому украсть чернила у надзирателя и сделать несколько предварительных опытов. Последняя идея ужасно нравилась скоропалительному, всегда восторженному Никифору, и мне стоило большого труда удержать его от приведения ее в исполнение. С первой же строки письма Никифор насадил таких клякс и изобразил такие египетские иероглифы, что пришел в отчаяние, и я должен был переписать за него черновую; он только подписался. Фамилию свою он выводил добрых десять минут (причем также украсил ее двумя кляксами, размазанными языком), и разобрать ее все-таки стоило немалого труда. Окончив и положив перо, он буквально обливался потом.

— Десять верхов легче выбурить, — заявил он, глубоко вздохнув. Несмотря на неудачу, он все-таки глядел победителем и весь сиял. Зато Михаила, просидев почти весь день в дежурной комнате, сам написал все письмо, Я следил за каждым движением его руки и подавал советы. Сначала буквы прыгали у него по бумаге, как пьяные, но потом сделались тверже и увереннее. Вернувшись в камеру, он с торжеством потребовал головы Парамона.

— Только, так уж и быть, — смягчился он, — дарю назад, потому большая она, да дурная!

После того Михаила сочинил и написал еще несколько писем домой; Никифор же вскоре совсем бросил писанье, отчаявшись когда-нибудь научиться столь мудреному искусству.

XI. Семенов

Учебные занятия послужили, между прочим, поводом к одной тяжелой сцене, оставившей после себя самые мрачные воспоминания, но зато ближе познакомившей меня с внутренним миром человека, личность которого уже давно возбуждала во мне живейшее любопытство. Я говорю о Семенове, одном из самых неразговорчивых и угрюмых обитателей нашей камеры. Он никогда почти не вмешивался в общие разговоры, изредка только вставляя какое-нибудь едкое замечание, где обнаруживался его озлобленный ум и презрение ко всему обыденному, пресному, ко всякого рода трусости, лицемерию, «хвостобойству», ко всякой честной посредственности. Со мной установились у него добрые отношения, но не короткие, не такие, которые допускали бы с моей стороны возможность расспросов об его прошлой жизни. Мне было известно только, что у Семенова бешеный нрав и что в пьяном виде он бывает положительно опасным, хватается за нож и кидается на первого, чье лицо ему не понравится. В Покровском, где арестанты без руда могли доставать водку, Семенова старались в таких случаях тотчас же связать, и приятель его Гончаров, терявший тогда всякую власть над ним, первый заготовлял веревку или полотенце.

Однажды перед утренней поверкой, проснувшись, я услышал перебранку между Никифором и Гандориным.

— Ты куда, старый черт, дел мою тетрадку? — сердито допрашивал Никифор.

— Никуды я ее не девал, тетрадки твоей, — дребезжал Гандорин, — вы же, ученики, куда-нибудь засунули. А вон, так и есть! Вон она у Семенова в Евандельи лежит.

— Ну, брат Петька, и тебя уж в ученики записали! — пошутил Гончаров.

Семенов нервно подошел к полке, вырвал из рук Никифора свое Евангелие, швырнул на стол его тетрадку и закричал:

— Не смейте в мою книгу класть! Чтоб не было этого больше! Ученики!.. Чтоб вас стягом хорошим учило… В попы норовят!

— Да чего ты, брат, куражишься? Чего лаешься? — ощетинился Никифор, придя в себя от неожиданности. — Сам ты разве не учился?

— Я когда учился-то? В тюрьме я разве учился? — еще возвышая голос, заговорил Семенов, и ноздри его раздулись и гневно задрожали.

— Ты и теперь учишься, — смело продолжал Никифор, — тоже все равно ученик.

— Я ученик?! — не спросил, а прорычал Семенов, словно получив кровное оскорбление.