В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

Наконец ему удалось-таки добурить до восьми вершков, и камень не отвалился. Ракитин радовался этому как ребенок, плясал, визжал, даже через голову перекувырнулся. Потом сел, подперся, пригорюнившись, рукой в щеку и запел свое любимое:

На серебряных волнах,
На желтом песочке
Долго, долго я страдал
И стерег следочки.

Однако беда еще не вся была поправлена: трещина в камне была настолько велика, что нарядчик, придя палить, непременно должен был заметить ее. Потому Ракитин отправился в светличку, конспиративно приготовил там глины и, вернувшись в штольню, тщательно замазал все щели около своего шпура. Петр Петрович был проведен.

— А нам больше что же и надо? — говорил, лукаво посмеиваясь, Ракитин. — Чтоб желоб был замочен, чтоб дырка готова была: а какая она, это уж дело божие и нарядчиково.

Ракитин находился в числе сорока человек, представленных в вольную команду, и с нетерпением ожидал выхода на свободу. Но странное дело: ни малейшей вражды к Шах-Ламасу, поступок которого отдалил его освобождение, я никогда в нем не замечал. «Не пофартило, значит» — вот единственное объяснение, которое давал он своему несчастию, и предпочитал не о прошедшем тужить, а о будущем мечтать. Он то и дело возвращался к разговору о вольной команде.

— Вот хорошо-то было б, Иван Николаевич! Ведь я уж три года, почесть, света белого не вижу; жену и сыночка в этаком виде нечеловечецком принимать должен на свидании: на ногах бруслеты, и краса с головушки бритой снесена! А как выду я на волю, Иван Николаевич, да в вольную одежду наряжусь, так вы, повстречав меня, так и ахнете: где, скажете, красота такая на свет зарождается? У меня, знаете, у жены в сундучке шапочка такая пуховая сохраняется, ровно котелок быдто…

— Жаль только, жены-то вы не любите… Она, говорите, старая?

— Эх, Иван Николаевич, мало ли что наш брат говорит! Язык-то тоже ведь скучать не любит. Как можно жены родной не любить? Это правда, конечно, что она лет на десять меня старе и теперь как есть вовсе старушоночка. Ну, а все же закон я соблюдать должен… особливо по трезвому виду. Пьяный — ну, тогда другое дело. Искра эта дьяволова ежели попадет нам в горло, тогда на человеке нет ответа…

— Чем же вы хлеб станете добывать в вольной команде?

— Примудримся, Иван Николаевич, примудримся! Первое дело — у меня к торговле большое склонение есть. Второе дело — жена у меня на все руки мастерица большая: и шить, и стряпать, и торговать тоже. А главное, Иван Николаевич, тут секретец один нужно знать, чем торговать.

— Чем же?

— Да этой самой водицей дьяволовой.

— То есть водкой?

— Ну да-с, в точку самую попали — ею-с.

— Но ведь если попадетесь, опять в тюрьму засядете?

— Это уж на фарт. Все может статься. И в тюрьму засядешь. Очень даже просто. Только с моим, Иван Николаевич, умом орудовать можно. Сколько в эту башку, если б знали вы, заложено господом богом! Сколько там всяких плантов и размышлениев колобронит! Эх! Об одном жалею: в одном номере с вами не пожил, к грамоте не приобык настоящим манером. Ну, а все же большое вам спасибо, Иван Николаевич, что свет показали. Без вас у нас никому бы тут и в голову не пошло книжками заняться, потому туисы все колыванские, простокишные. А теперь я все же склады мало-мало разбирать зачал. Немножко-немножко «Братьев-разбойников» не дочитал — отняли ироды! Расчудесная книга; беспременно куплю, как на волю выйду. Я вам четом ягодки носить буду, Иван Николаевич. Кажный — кажный день по целому туису приносить стану, ей-богу! Самому некогда насбирать будет, Кешку-подлеца пошлю. Парню три года ведь, пора уж отцу помогать.

— А что, Ракитин, не приходит вам иногда в голову… туда, за сопки махнуть?

— Это домой-то?

И беспечное лицо Ракитина вдруг омрачилось и подернулось морщинками.

— Как не приходит, Иван Николаевич, — заговорил он таинственно, — только теперь жена и сын по рукам, по ногам меня связывают. Ну, а все-таки попомните мое слово, Иван Николаевич, — и Ракитин энергично ударил себя кулаком по колену, — не буду я Егором Ракитиным, коли не услышите вы обо мне! Уж я дожду своей черты! Потому мне беспременно нужно побывать дома!

— Для чего же это? Если не секрет, скажите.

— Уж есть там у меня одно дельце. Человечек один такой есть, что как подумаю об ем, так ажио сердце у меня кровью обомрет! Жив не буду, коли груди ему не выем… Так вот и вопьюсь зубами, чуть только увижу!

— Бросьте, Ракитин, вздор говорить. И человека такого, вероятно, нет у вас, и бежать вы вовсе не собираетесь.

— Кто? Я-то?! Еще как лататы-то задам, Иван Николаевич! Только, конечно, точки такой дождусь прежде.

Когда, после одного из таких разговоров, мы вернулись в тюрьму, оказалось, что там произошло уже давно желанное событие: около сорока человек выпустили в вольную команду, в том числе Тарбагана, Малахова, Пестрова и Гандорина. Ракитина также немедленно увели за ворота, и уходя он долго махал мне шапкой и восторженно кричал: