В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

Все разошлись в некотором недоумении, не то чем-то недовольные, не то с затаенной тревогой. В камерах снова выстроились двумя рядами, но не было слышно ни обычных шуток, ни перебранок. Я невольно покосился в сторону Юхорева. Присев в ожидании поверки на краешек нар, он нервно барабанил по ним пальцами, и лицо его показалось мне темнее обыкновенного и как будто несколько осунувшимся… Никто из товарищей не глядел на него, и он также ни с кем не заговаривал. Молчание было так тягостно, что все словно обрадовались, когда раздалась оглушительная команда: «Смирна!» — и Лучезаров не вошел, а вбежал быстрыми, беспокойными шагами. Не глядя никому в лицо, он совершил обычную церемонию, обошел камеру, заглянул за перегородку, понюхал там воздух. Оттуда он вышел тихим, замедленным шагом… И лишь подойдя к двери, вдруг обернулся и произнес зычным, повелительным голосом:

— Юхорев, я тебя арестую и отдаю под суд. Надзиратели, отведите его за ворота в солдатский карцер.

Ни слова не ответил Юхорев, точно давно уже ждал этого распоряжения: молча повернулся к нарам, взял с них шапку и ровными, мужественными шагами направился к выходу. Но на пороге вдруг обернулся и сказал несколько дрогнувшей нотой:

— Прощайте, братцы, лихом не поминайте… Только напрасно обвиняют меня в этом деле!

Дверь захлопнулась, ключ в замке щелкнул. И тотчас же в камере все зашумели и разом заговорили…

— Убрали наконец сволочь! — объявил Сохатый, до истории с отравлением сильно склонявшийся на сторону Юхорева, но после того решительно от него отвернувшийся.

— Да и еще б кой-кого убрать не мешало! Довольно их таких осталось еще, — сказал Луньков, бросив на Тропина полный недоброжелательства взгляд.

— Уж очень геройствовать привык этот Юхорев, — выпустил яд Карасев. — Мы как явились сюда, так не знали, что и подумать: не то арестант такой же, как все, не то секлетарь аль сам сенатор!.. Вот и доносились с своим сенатором, как курица с яйцом, вот и дождались. Бога молите, что всех нас не обкормил, челдонов желторылых.

— Да чего ты нам в нос его тычешь — «ваш» да «ваш» Юхорев? — вступился за честь старой партии Чирок. — Ну, а чем он наш? Нешто скажешь, ваша партия не больше дружила с ним?

— А кто, я, скажешь, дружил? — налился кровью обидчивый Карасев. — Я? Нет, врешь! Я еще никому в жизни своей не кланялся! Это, может, ты не самостоятельный человек, а я… я самому черту-дьяволу, не то что какому-нибудь Юхореву, не уважу. Я, брат, чох-мох не разбираю!..

— Да мало ль их, друзьев-то, и окромя тебя было! Тропин вон…

— А ты Тропина не замай! — быстро отозвался с нар Тропин, тотчас же после поверки улегшийся спать, и покрывшийся было с головой халатом. — Я никого, брат, не задеваю; а кто меня заденет, тому я сумею и скулы своротить.

Чирок почему-то не заблагорассудил с ним ссориться и замолчал.

— А ведь вот, ребята, что значит с честными людьми хоть малость самую пожить, — добавил тогда его противник, — поверите ль, бабы даже перестали мне по ночам сниться!

И Тропин, весело захохотав, повернулся на другой бок и скоро демонстративно захрапел.

В первые дни после ареста Юхорева подавляющее большинство тюрьмы было настроено против него явно враждебно; даже те, которые, подобно Быкову или Пальчикову, вначале пытались хоть робко защищать его от обвинения в отравлении, теперь, когда он был изъят из тюрьмы и представлял собою бесповоротно павшее величие, смолкли и не протестовали больше против самых ужасных и решительных обвинений. В приливе откровенности и доверчивости Сохатый рассказывал Штейнгарту, будто Юхорев совал ему раз в руку какой-то порошок в бумажке и говорил: «Сыпни, мол, невзначай в котелок Штенгора с чаем али в бак с баландой». Но он, Сохатый, разумеется, благородно отклонил это предложение… Нахалы, вроде Тропина, ограничились в это время тем, что, не высказываясь громко ни за, ни против, довольно двусмысленно иронизировали над общим настроением… Вожаки куда-то исчезли, будто сквозь землю провалились, и полновластно царила обыкновенно безликая и безголосая шпанка с ее банальными мнениями и не менее банальными чувствами.

Передо мной с товарищами, особенно же перед Штейнгартом, все почтительно расступались, встречая нас самыми приветливыми улыбками, заискивающе заговаривая… Вообще это была самая грубая, самая бесстыдная, откровенная измена, какую только мне доводилось видеть в жизни!

Но такое настроение толпы не продолжалось и двух недель. Затем снова начал обнаруживаться поворот в пользу Юхорева. Стали проникать в тюрьму слухи, будто с Юхоревым, закованным в ручные и ножные кандалы и валяющимся на земляном полу темного солдатского карцера (за воротами тюрьмы), обращаются крайне свирепо и бесчеловечно, морят его голодом и жаждой. Парашник, раз в день входивший под строгим присмотром в его каморку, видел его изможденного цингой и лихорадкой…

— Скажи, братец, в тюрьме, что я уж не выйду отсюда живым, сгноят меня здесь! — успел шепнуть ему Юхорев.

И дрогнуло жалостное сердце кобылки… Припомнили, как Юхорев, уходя в секретную, сказал: — Напрасно винят меня в эстом деле.