Заседали довольно редко – сперва в Министерстве культуры, потом постоянно в Белом доме (откуда у нас это вашингтонское название?). Черномырдин не присутствовал ни разу. Примаков, а следом за ним Степашин вели заседания весьма увлеченно, что придавало событию дополнительный вес. Путин не успел. Губернаторы и министры докладывали о готовности.
Особенно умилило прессу сугубо личное, неформальное участие премьеров в государственной акции. Так, Е. М. Примаков прочитал в квартире поэта на Арбате стихотворение “Красавица” (“Все в ней гармония, все диво”), полагая, что оно посвящено Наталье Николаевне (а не Елене Михайловне Завадовской). А С. В. Степашин в самый праздник продекламировал у памятника:
…И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Секунда – и стихи свободно потекут.
Он очень акцентированно произнес: секунда! А у Пушкина: минута…
Таким образом премьер-министр ускорил работу поэта ровно в 60 раз.
Но все равно трогательно.
Альманахи и сборники
Видел по ТВ известную поэтессу. Я не люблю, когда женщину, пишущую стихи, называют: поэт. Для меня это все равно что артистку, актрису назвать: артист, актер. Итак, поэтесса. Причем, очень хорошая. Я ее много лет знаю.
Она рассказывала, как когда-то давно перебралась с ребенком и тогдашним мужем в Москву, ибо там, где они проживали прежде, существовать литературой было невозможно. Но и здесь тоже! Она принесла рукопись в издательство “Советский писатель”, а ей объяснили, что стихи ее не очень современны, не о советской жизни и потому не годятся. И ей, по ее словам, пришлось писать “в стол”. Конечно, бедствовали. Пришлось ужаться.
Но ведь они ездили отдыхать в Коктебель. У них была отличная квартира. Да, не сразу. А у кого сразу? В том же “Совписе” у нее выходили сборники. Я не только помню об этом, они у меня просто есть – ею подаренные. Так что же, она хочет теперь ввести телезрителей в заблуждение?
Нет, конечно. Ей кажется, что все было так, как она рассказывает. Что она всегда была гонимой. Что у нее жизнь была, как у Ахматовой. Что она вообще-то сама Ахматова, только фамилия другая. Это – потребность в искусном, но искусственном оправдании своего прошлого – с самого начала. Не только перед другими, но и перед собой. А оправдываться-то не в чем. Более того, это – конструирование своей жизни задним числом – совершенно советские метод и психология. Большевики тоже очень преувеличивали и выгодно для себя выстраивали тяготы ссылок, подполья и даже эмиграции.
Может быть, один Чухонцев никогда не намекал и не жаловался на былые ограничения. А ведь его действительно не печатали. Отвечал на редакционную почту в “Юности”, переводил. Пожалуй, еще Фазиль воспринимал запреты как должное.
Об Искандере, в связи с его юбилеем, сказала недавно известная журналистка: “Печатался в мятежном “Метропо ’ ле”. В трех словах три несуразности. “Печататься” можно в изданиях, выходящих регулярно. “Мятежном” – красиво, конечно. “А он, мятежный, просит бури”? Ну и ударение.
Кстати, о “Метро ’ поле”. Тоже недавно был его юбилей, традиционно отмечаемый телевидением и печатью. Очередной пир победителей. 20 лет спустя. Приятно было видеть эти не слишком постаревшие трогательные физиономии, вполне простительно умиляющиеся своей все-таки слегка прошедшей молодостью. Большинство из них мне весьма симпатичны, а с иными у меня самые сердечные отношения.
Может быть, некоторая избыточность присутствует во внешнем ликовании. Перечитайте воспоминания Бунина о Шаляпине, место по поводу любви тогдашних писателей к коллективному фотографированию. Хотя можно отпарировать: а что, зато снимки остались! Однако не стоит упрекать “метропольцев” в том, что они свой альманах продолжают столь усердно раскручивать. То один крутанет, то другой – как в “Поле чудес”. У них такая привычка.
Странно другое: они делают вид (или вправду так наивно считают?), что до них ничего подобного не было. А, между тем, это не так.
Были и другие альманахи (или сборники). Прежде всего два выпуска “Литературной Москвы”. Оба – 1956 года. Первый был принят сквозь зубы, второй разгромлен, а последующий готовящийся выход запрещен.