В моих глазах – твоя погибель!

– Нет, это его амбани! – вскричал другой голос, и Ромашов почувствовал, как чьи-то пальцы коснулись его шеи, ловя биение пульса. От этого прикосновения сердце заколотилось как бешеное. – Потому что он живой!

Это был голос сына Грозы. Он оказался резок, звонок и мало чем напоминал глуховатый голос отца, однако Ромашов узнал его сразу. Очень может быть, что, даже если бы он и не видел лица этого юноши, то узнал бы его по голосу.

Ромашов почувствовал, как все силы его оживают. Он сейчас вскочит и вцепится в горло этому своему врагу! Однако невероятным усилием заставил себя не шевельнуться. Так зверь затихает, будто мертвый, боясь спугнуть добычу. Да, Ромашов боялся спугнуть этого мальчишку и выжидал момента напасть.

Сын Грозы легонько, умело, едва касаясь, пытался очистить лицо Ромашова от сгустков крови, и тот с трудом сдержал усмешку, представляя себе его изумление: ведь мальчишка видит сейчас, как меняется лицо раненого.

Ромашов и сам ощущал в себе эти внешние перемены. Натягивалась, молодея, кожа, разглаживались морщины. Оставшиеся не вытертыми потеки крови тигра уже исчезли со щек и лба, словно впитались в них. Медленно наливались румянцем бледные щеки, а страшные рваные раны, нанесенные клыками тигра, быстро зарастали, причем исчезали даже рубцы. Почти то же самое происходило, когда его залило кровью Виктора Панкратова, который умер, прикрывая собой Ромашова, но сейчас ощущения были гораздо острее, сильнее, блаженнее. Это было истинное перерождение!

И вдруг он представил себе свое лицо, которое поросло черно-рыжей шерстью, а на лбу нарисовался иероглиф «ван», означающий «властелин», «государь»…

Упоенный этой картиной, Ромашов на миг забылся, но тотчас очнулся, услышав гневный крик Данилы:

– Это бусиэ!

Ромашов не без усилия приподнял отяжелевшие веки.

Желтоватое лицо нанайца было серым. Он ничего не говорил, но Ромашов совершенно отчетливо прочитал его мысли: «Убей его быстрей!»

И чуть не расхохотался. Чтобы Александр Егоров, сын Грозы, убил того, кто спас ему жизнь?! Да этот нанаец его совершенно не знает. А вот Ромашов знает… всю их породу знает!

– Спятил?! – грубо крикнул Александр. – Это человек! А я врач! Я должен ему помочь!

– Нет, – отчаянно замотал головой Данила, и Ромашов увидел, что по его тугим смуглым щекам покатились слезы. Нанаец схватился за двустволку и взвел курки: – Его убить надо! Чтоб от нас отвязался!

Из горла Ромашова вырвалось сдавленное рычание, и Александр в панике оглянулся. Глаза его встретились с глазами Ромашова, и тот ощутил, как его мыслительный приказ ворвался в мозг юноши:

«Защити меня! Ты должен защитить меня!»

Ромашов знал, что Александр воспринимает это не столько как голос, сколько как рык. И этому рычанию-приказу невозможно было противиться. Он сломал сознание Александра, властно подчинил себе.

О, каким блаженным было это ощущение власти над сыном Грозы! Сейчас Ромашов мог сделать с ним что угодно!

И делал.

Повинуясь его приказу, Александр рванулся к Даниле и с неведомо откуда взявшейся силой вцепился в его ружье, повернул к себе, навалился грудью на стволы:

– Сначала меня убей, потом его! Сможешь?

«Стреляй!» – мысленно рявкнул Ромашов, однако тотчас ему показалось, будто чьи-то тонкие пальцы скрестились на пути этого приказа и отшвырнули его, как будто он был жалким теннисным мячиком, а не мощным мыслительным посылом.

Данила выронил ружье. От удара о камень курки спустились, залпом грохнули два выстрела, но на них ни сам Данила, ни Александр не обратили никакого внимания. Они смотрели в глаза друг другу.

Потом Данила зажмурился, махнул безнадежно рукой, отвернулся, сделал несколько неверных шагов – и вдруг повалился на колени, сгорбился, стиснул виски, застонал мучительно, словно от сильной боли.

Александр стоял бледный, и Ромашов ощущал его потрясение, его запоздалый страх: а если бы у Данилы все же дрогнул палец на спусковом крючке?..

Но это должно было случиться! Ромашов уже готов был убить сына Грозы – убить руками этого нанайца…

Ромашов ничего не мог понять. Что произошло? Откуда это ощущение постороннего присутствия, которое помешало ему?

Оно вселило в него такой страх, чувство такой опасности, что Ромашов больше не мог лежать. Он нашел в себе силы подняться на ноги, хоть его мотало из стороны в сторону.

Юноша стоял напротив, глядя на него не то со страхом, не то с изумлением. Ромашов понял, что Александра изумили и напугали разные глаза незнакомца.

Солнце светило парню в спину, и в это мгновение он был до такой степени похож на своего отца, что Ромашов невольно пробормотал:

– Гроза?

Александр вздрогнул, ошалело взглянул на Ромашова, словно услышал что-то невероятное, потом лицо его вновь стало спокойным. Он закинул голову и посмотрел в небо: ошалело-голубое, высоченное, прозрачное, пронизанное вольным августовским ветром, кое-где испещренное тугими комьями неимоверно-белых облаков.

Вот глупец!

Ромашов не сдержался – хохотнул презрительно, и сын Грозы опустил голову, исподлобья вглядываясь в лицо незнакомца.