В моих глазах – твоя погибель!

Тамара по-прежнему не верила, что Сашенька – подкидыш. Какое отвратительное слово! Да разве она не помнит, как, в каких муках рожала его? Разве не помнит, как он глянул на нее бессмысленными глазенками, – еще весь в крови и слизи, плоть от плоти ее, родная кровиночка?

Тамара выбросила из головы, что ничего такого она не могла помнить: ведь она рожала очень тяжело, была без сознания, ребенка не видела. Мыль о том, что ее дитя умерло, а потому Виктор Панкратов и подложил в его колыбель чужого сына Сашку Егорова, казалась до такой степени нелепой и кощунственной, что Тамара била себя по лбу и даже колотилась головой о стену, стоило ей хотя бы мельком подумать об этом!

Осознав, что Саша не приедет, Тамара перестала ждать. Снова все в доме пришло в запустение, неубранные овощи частью сгнили на огороде, частью их растащили соседи. Может быть, Тамара умерла бы с голоду или замерзла, не закупив ни дров, ни угля, если бы к ней иногда не заглядывал Мишка Герасимов. Он вернулся из Москвы вскоре после того, как уехали Саша и Женя, и сначала всё выспрашивал у Тамары, где они.

Тамара точно знала, что интересует парня только Женька, на Сашку ему плевать, а потому знай твердила одно:

– Да я и знать не знаю, где эта паршивка!

Она и впрямь не знала.

Мишка диву давался: Саша и Женя при Тамаре Константиновне росли такие ухоженные, всегда сытые, чистенькие да наглаженные, какими могут быть только дети самой любящей матери на свете, – а теперь исчезли и даже не пишут ни словечка! О том, что писем Тамара Константиновна не получает, Мишка знал доподлинно, из первых рук: у него был роман с молоденькой почтальоншей Светой. Задружил он с ней потому, что ему во что бы то ни стало нужно было узнать, откуда будет Женя присылать письма Тамаре Константиновне. Писем не было, однако Мишка не терял надежды, что не Женя, так Саша все же напишут, а потому отношения со Светкой не разрывал. Жаль только, что она в стихах ровно ничего не понимала и сразу затыкала уши, стоило Мишке хотя бы попытаться прочесть что-нибудь новенькое. А ведь поэту нужны слушатели! Необходимы!

Со слушателями у Мишки в последнее время дела обстояли совсем плохо. И с хвалебными рецензиями тоже. «Мелкотемье, пустое умничанье, уход от гражданской позиции в сторону жалких любовных виршей» – вот какими словами они пестрели. Даже Римма Казакова его не хвалила! И вообще – она уехала в Москву, там уж точно есть кого хвалить!

А Мишку Герасимова в хабаровском отделении Союза писателей обещали послать в столицу на курсы молодых литераторов, но потом почему-то передумали и послали туда этого наглеца Кольку Нахалова… Вот кому фамилия подходит, как пиджак, сшитый на заказ!

Мишка, конечно, всем говорил, что сам отказался ехать на курсы. Мол, Москва хоть и столица, но все-таки город дураков.

Он и в самом деле так думал. В Москве Мишку вообще не понимали. Когда он читал стихи, народ или ржал, или свистел. А какая разница между ним и каким-нибудь там Евтушенко? Да никакой! Все говорят: «Пиши о том, что знаешь! Не уходи в лирику!» А что он знает? Колонию да завод Орджоникидзе, на котором работал? Кому это интересно? То ли дело лирика, то ли дело любовь… Любовь к Женьке! Вот он и писал об этом. Но никто его не понимал… Хоть Мишка и хвастался интервью с каким-то журналистом из ГДР, но ведь опубликованным этого интервью никто не видел! С другой стороны, где его было увидеть? Может, оно и вышло в Берлине в газете «Морген», как обещал корреспондент, но в Хабаровске этой газеты было и днем с огнем не найти. Конечно, если бы Мишка оставил свой адрес журналисту, тот, очень возможно, прислал бы ему номер или даже два, но Мишка адреса не оставил – сбежал.

Сбежал он по двум причинам.

Во-первых, ему было невыносимо жаль возвращать «Паркер». Не смог выпустить из рук это золотое перышко, какого в Хабаровске не было ни у кого, даже у Николая Митрофановича Рогаля, главного редактора журнала «Дальний Восток»!

Какое наслаждение было писать «Паркером», снова и снова черкать и черкать на бумаге строчки, посвященные ей, Женьке! Правда, чернила для авторучек в Хабаровске не продавались, только для школьных чернильниц-непроливаек – в литровых бутылках или в пакетиках, чтобы их водой разводить. Эти чернила были слишком густые, комковатые, они застревали в резервуаре и в перышке, ручка то и дело переставала писать, но Мишка не уставал ее промывать, заново заправлять и снова, снова марать бумагу – все про одно и то же…