В Москву!

— Ну, смотрите. Вот ты просыпаешься всегда на той же кровати, на которой заснул. То есть бодрствование начинается на том же месте, на котором оно прервалось. И только поэтому тебе кажется, что вот это и есть твоя настоящая жизнь. Потому что есть какая-то внешняя неизменность. При том, что внутреннее все, ну, сознание то есть — оно-то как раз менялось, пока ты лежал на кровати, потому что ты не просто лежал, а видел сны. Так вот прикинь, что бы было, если бы ты во сне тоже возвращался в ту же точку, в которой сон прервался? Ну, типа, снилось тебе, что ты сейчас кого-то трахнешь, и на самом интересном месте ты проснулся. А тут, когда ты в следующий раз засыпаешь, сон начинается в том же месте, что вот кого-то ты сейчас трахнешь. Прикинь? Я только думаю, что так люди перестали бы спать, если, допустим, сон прервался на каком-то кошмаре, и они знают, что, когда заснут, там же он и начнется. Но главный прикол в том, что вообще стало бы непонятно, где твоя реальная жизнь, а где — нет. Они обе стали бы реальными! И вообще такого понятия, как сон, не стало бы больше. И такого, как жизнь — тоже! Ты же все равно обязательно заснешь когда-нибудь и обязательно проснешься. Поэтому эти обе жизни стали бы равноценными. И кошмары, и все, что нам снится, — это все стало бы параллельной реальной жизнью. А может, уже так и есть, просто мы не помним ни фига?

Потрясенный его монологом, с книжной полки упал Гессе, а за ним просыпался Норин бисер и ее же стеклянные бусы.

— Сдается мне, вы что-то дивное изволили курить сегодня, сударь, — сказала Нора. — И не поделились с друзьями.

— Держите, — сказал Педро, протягивая остальным беломорину.

— Ну, началось. Я пошел на тренировку, курите свое говно сами, наркоманы, — сказал Толик.

По стаканам разлили джин-тоник из пластиковой бутылки. Нора сделала две затяжки. Потом третью. После четвертой ей показалось, что в комнате пахнет горами, теми горами, куда они в прошлый раз ходили в поход.

Она увидела со стороны, как они с Толиком полулежат над речкой и смотрят на стволы деревьев, упавшие в Бешенку и живущие в ней, как змеи. Над ними дрожат тонкие свечки цветов одичалых каштанов, на дальних хребтах виден снег в серых морщинах, вокруг пылают, как тот пылающий куст, рододендроны, и покрытые мхом валуны пялятся в лес.

Нора сказала тогда Толику:

— Мне кажется, нигде не может быть лучше, чем здесь — ни в Швейцарии, там, нигде. Просто потому, что лучше не бывает. Как ты думаешь, ты бы мог уехать отсюда?

— Из Бешенки?

— Из России, дурак!

— Я думаю, нет.

— И я тоже не могла бы. Не дай Бог.

— А чего не дай Бог-то? Если сама не захочешь, тебя никто не заставит.

— Это тебе так кажется, что никто не заставит. Ты просто погромы не видел.

— А ты, можно подумать, видела?

— Конечно, видела. В восемьдесят девятом, не помнишь? Когда начался Карабах и тут за ночь провели демобилизацию. Всех мужиков собрали и сказали семьям, что отправят их в Карабах разбираться. А те, кто остался, утром пошли бить нерусских. Типа, мстить, за то, что их мужиков на чужую войну послали. И к нам во двор тоже пришли.

— Ну, и как это было?

— А как ты думаешь? В моей жизни ничего вообще страшнее никогда не было. И не будет, я надеюсь. Я когда увидела, как у нас окно разлетелось прямо над бабушкиной головой, и мама кричит, и сестра спряталась в шкаф… не хочу даже вспоминать.

Толик приподнялся на локте.

— Ну и что, ты после этого не хочешь уезжать из России?

— Не хочу. Это же все равно моя Родина.

— Какая она тебе на хрен Родина? Она тебе не может быть Родиной, потому что в тебе нет русской крови. Ты никогда ее не сможешь любить так, как я ее люблю.

— Я больше люблю, чем ты, Толик. Тебе нечего ей прощать. А я ей простила погромы.

Нора снова затянулась. Постепенно ее зрение покинуло ее, а за ним покинул и слух. И оба вселились в холодильник. Теперь не Нора, а холодильник стоял и видел, как глупо смеется Димка, и удивленно слушал, что говорит Педро. А Педро смотрел в окно и говорил непонятно: