В наши дни

Иду по залам первого этажа. Потолки здесь низкие, и картины висят на уровне глаз. Сворачиваю за угол влево. Вот здесь он некогда висел и… чудо! Портрет на том же месте, где был десятки лет назад. Теперь-то я уже знаю — это вятский живописец, полусамоучка, с распространенной в крае фамилией Чарушин. Получив звание внеклассного художника, он прожил всю жизнь в Вятке. Сорок лет писал другой свой автопортрет, совершенно не считаясь с тем, что «модель» старела от года к году. Чудаковатый художник твердил: «Вот окончу и пошлю в Петербург на соискание звания академика». Академиком живописи Чарушин не стал. Второй, до болезненности вымученный его автопортрет теперь висит тут же, но он только свидетель наивных надежд провинциального мечтателя. Но какой же это был в молодости яркий талант! Ранний его автопортрет — неоспоримый шедевр. Он и сейчас свеж, как прежде. Молодой Чарушин знакомо смотрел на меня любопытно и даже весело.

Я прошел другие залы, вернее, по размеру всего-навсего комнаты, и поднялся на второй этаж. Тесно завешаны стены музея полотнами русских художников разных поколений. Здесь не один десяток таких, что стали бы гордостью любого прославленного хранилища живописи. «Маленький Русский музей!» — сказал мне о нем один старый вятич. Это не преувеличение. С его утверждением согласится всякий, кому доведется побывать в стенах галереи на улице Маркса.

Для меня же эти залы полны особого, только мне известного смысла.

Был у моего отца и период интереса к живописи.

В двадцатые годы хранителем музея стал скромный, но очень серьезный художник Николай Николаевич Хохряков. Его небольшое живописное полотно и теперь висит у моего рабочего стола. Это внутреннее помещение вятского домика с садом, где жил Хохряков. Комната со старинным ковровым диваном красного дерева, с большим комодом и, разросшимся зеленым «цветом» у окна. Раскрытые двери ведут в другую комнату. Вся картина наполнена милым уютом русской провинции.

Домик Хохрякова с тенистым садом, где росли большие, с почерневшими от старости стволами березы, стоял в невероятном Кривом переулке, который, изогнувшись, сбегал в овраг от одной из прямых, будто разлинованных вятских улиц.

В те годы отец поддерживал художников и по возможности приобретал у них картины. Не очень-то разбирался он в живописи, и все же чутье у него было. Наглядно это сказалось в отношении к творчеству вятича Михаила Афанасьевича Демидова, которому он и заказал свой портрет.

На довольно крупном полотне отец изображен сидящим на диване. Перед диваном круглый стол красного дерева. На столе плоские книги большого формата. На одной из них подпись художника: «М. А. Демидов, 1922». Такого стола в кабинете отца не было. Кажется, тогда я впервые понял, что художник совсем не обязательно должен рисовать только то, что видит на самом деле.

Мне было позволено молча смотреть, как писался портрет. Демидов работал, не разговаривая с отцом и лишь поглядывая то на полотно, то на отца. Мне художник показался угрюмым человеком.

Когда портрет был почти завершен, Демидов остался недоволен фоном. Он унес полотно домой, захватив лоскут, оставшийся от обивки дивана. Узор материала казался художнику назойливым. На законченном портрете обивка дивана сделалась однотонной..

Был такой далекий весенний день. В музее открылась выставка Демидова. Картины были развешаны в главном зале во втором этаже. Одна из них мне в особенности нравилась. В свете солнечного дня, спиной к зрителю, у зеркала сидела женщина в кофточке в горошек. Лицо ее виделось отраженным в зеркале. Ветер отогнул угол занавески на окне, и луч солнца, проникший в комнату, играл в стекле флаконов на туалете.

Через много лет увидев это полотно в запасниках Кировского музея, я был рад, что ранние впечатления не обманули меня. Картина «У зеркала» оказалась отличным произведением.

Но тогда…

На стенах в зале много полотен, и почти на всех — солнечный свет. В зале шумно переговариваются. Я слышу голос отца. Он говорит громко. Рассуждает о том, что на смену сумрачному периоду в творчестве Демидова пришло время светлой, мажорной живописи.

Теперь уже не требуется доказательств: Демидов — большой мастер живописи, увы, не успевший сказать и половины того, что мог.

В молодости, учась и проведя несколько лет в Москве, он был близок творчеству блистательных мастеров-живописцев, почти сверстников Демидова, основавших группу «Бубновый валет» или разделяющих ее взгляды на искусство.

Империалистическая война оторвала Демидова от Москвы, а затем вернула в родную Вятку. Вятке он остался верен до конца жизни, несмотря на то, что творчество его могло далеко выйти за пределы областного масштаба. Он мог бы снова уехать в Москву и, нет сомнений, обрел бы заслуженную известность, но он остался в Вятке, посвятив себя ученикам, и умер сорока четырех лет.

Совсем немного учился у Демидова и я.