В наши дни

Мама, видя мое пристрастие к рисованию, обратилась к Михаилу Афанасьевичу. И вот я иду к нему на первый урок. Жил он на улице Свободы, в деревянном двухэтажном доме с двумя парадными — наверх и в первый этаж. Дом находился против сада «Аполло», как его продолжали упорно называть вятичи, хотя он давно носил имя «Сад трудящихся». На открытой сцене тут я как-то видел выступление синеблузников. Они выходили, бодро шагая один за другим, и пели:

Мы синеблузники, мы профсоюзники,
Мы не баяны — соловьи…

Я шел к Демидову и вспоминал, как забавно синеблузники играли буржуев в цилиндрах, с толстым пузом, в белых жилетах, на которых значились единицы и множество ноликов. Они же били буржуев по цилиндрам картонными молотами. Те падали, дрыгали ножками и просили пощады.

Я поднялся на второй этаж и вошел в комнату Михаила Афанасьевича. Он был занят тем, что вместе со своим племянником, немногим старше меня, пускал по полу механического заводного человечка. Человечек со ступнями, которые напоминали маленькие утюжки, ходил по комнате, скрипя пружинами.

Не знаю, кто больше радовался этой забаве, племянник художника или сам Михаил Афанасьевич.

Я увидел Демидова совсем не угрюмым, каким он казался мне раньше.

Михаил Афанасьевич отослал племянника вместе с механической игрушкой и усадил меня за стол. Он поставил передо мной небольшую керамическую вазочку с выпуклым цветным узором на ней, Я раскрыл большую самодельную тетрадь и принялся за работу, Демидов поставил и банку с водой и велел, чтобы потом я раскрасил рисунок. Сам он ушел в другую комнату. Когда он вернулся, рисунок был готов. На листе из мундштучной бумаги красовалась однобокая, лишенная симметрии ваза. Михаил Афанасьевич взял у меня карандаш и объяснил, как строится «центр» модели. Во второй раз я нарисовал вазочку значительно грамотней.

Бывает в жизни такое, что можно приписать лишь счастливым обстоятельствам. Старая вятская тетрадь с рисунками, сделанными у Демидова, — тетрадь полувековой давности, — сохранилась. Наша ленинградская квартира за годы блокады опустела. Пропала замечательная отцовская библиотека. Безвозвратно ушли ценные вещи и попросту семейные реликвии, а вот эта тетрадь из мундштучной бумаги уцелела.

И сохранились картины Демидова.

В самые голодные дни отец не жалел ничего, чтобы спасти мать и Агафоновну. Все дорогостоящее было обменено на хлеб и иные продукты. Находились люди, неизвестно как ими обладавшие. Но полотна Демидова он не менял ни на что. Впрочем, те, кто предлагал за кольцо с драгоценными камнями килограмм пшенной крупы, вряд ли так же высоко оценили бы картины художника-новатора двадцатых годов.

Счастливая встреча со знакомыми с детства полотнами ждала меня по возвращении с войны. С тех пор прошло более тридцати лет, а демидовские «Натюрморт со стеклянной банкой» и «Балет», вероятно тот, на каком молодому художнику довелось побывать еще в Москве. Танцоров мы видим из боковой ложи над оркестром, где, скорее всего, и устраивался Демидов с альбомом на спектаклях Большого театра. Эти талантливые полотна всегда напоминают мне деревянный двухэтажный дом на улице Свободы и комнату-мастерскую художника, за столом у которого я рисовал свой первый в жизни натюрморт.

В тот свой приезд в Киров — город, где я многое узнаю и многое припоминаю, — я жил в прежде не существовавшей Центральной гостинице. Внушительное пятиэтажное здание стоит на высокой точке улицы Ленина. Из окон номеров верхних этажей можно видеть чуть ли не всю панораму бывшей Вятки.

Гостиницу в тридцатых годах выстроили по проекту архитектора Ивана Аполлоновича Чарушина — отца известного графика и писателя. Иван Аполлонович долгие годы исполнял должность главного архитектора города. По его проектам было возведено немало зданий. Даровитый вятский архитектор, он ценил старину родных улиц и, как мог, оберегал их от людей, равнодушных к прошлому. Но гостиница построена им с прицелом на новый Киров. К широкому входу в здание ведет многоступенчатое полукружие лестницы, выходящей на две улицы. Здесь перекресток Ленинской с улицей Коммуны. Я стою на верхней площадке у входа в здание и всматриваюсь в даль этой, мне так хорошо знакомой улицы.

От названий улиц Вятки веет романтикой первых лет революции. Это был чуть ли не первый город в России, где сразу после утверждения Советской власти улицы были переименованы и названы крылато, созвучно наступившей эпохе: Свободы, Большевиков, Коммуны, Профсоюзов, Розы Люксембург… Чуть позже одна из улиц стала называться улицей МОПРа. Теперь уже не так-то много тех, кто знает, что МОПР — это Международная организация помощи революционерам. Мало кто помнит и значок — через тюремную решетку протянулась рука с красным платком, взывающая к пролетарской солидарности. Молодые кировчане — в том мне пришлось убедиться — думают, что МОПР — это фамилия какого-то политического деятеля. Пусть думают. Для меня название улиц города — ветер незабываемых лет, романтика первых звонких шагов новой жизни.