В объятьях олигарха

Вторая медсестра сунула мне в нос ватку с нашатырем, и я обрел членораздельную речь.

— Не надо резать, — попросил голосом, донесшимся, как мне самому показалось, из подземного царства. — Я все понял, отпустите меня, пожалуйста.

— Как можно? — удивился хирург. — Только начали и уже отпустите. Даже странно слышать. Мы же не в бирюльки играем. Медицина серьезное дело, сынок.

С его скальпеля, который он держал на весу, соскользнула капля крови, а бок мой начал дымиться.

— Леонид Фомич! Слышите меня?! Прекратите изуверство. Вы же не сошли с ума!

С ужасом я увидел на экране, как доктор Патиссон показывает мне рожки, а Оболдуев печально отвернулся.

Второй надрез я перенес легче, а на третьем вырубился, спрыгнул с коня на скаку…

Очнулся, чертенята шерудят уже над правым боком, а мне совсем не больно. Ясность сознания необыкновенная, блаженная. Услышал глубокомысленный баритон Оболдуева:

— … Нет, конечно, евро против доллара как жучок против быка, но загрызть сможет в конце концов, не исключено…

И рассудительно–покладистый ответ Патиссона:

— Вам, Леонид Фомич, конечно, виднее, я не экономист, но, по моему обывательскому мнению, вся Европа- матушка, хоть с евро, хоть без него, свой век отжила. Как беззубая старуха, к мясцу по привычке тянется, а жевать нечем…

Усатый хирург заметил, что я продыхнулся, дружески подмигнул.

— Молодец, сынок, так держать. Если отторжения не будет, еще на твоей свадьбе попляшем. Покажи ему, Сонечка.

Медсестра с нежным, тонким лицом, на котором застыло выражение небесного восторга, подняла повыше стеклянный сосуд, где плавало, пузырилось в кровяной пене что–то похожее на раздувшуюся сливу. Тут на меня заново накатило, как будто туловище рассекли бензопилой. Пик чудовищной боли совпал с озарением. Этого не может быть, подумал я, убывая…

Следующее пробуждение могу сравнить лишь с воскрешением из мертвых. Боль терпимая, но ничего не хотелось, ни дышать, ни умолять. С экрана Оболдуев с какой–то ненасытностью вглядывался прямо в мои зрачки. Говорил доктору:

— …Проспорил, Гера, голову даю на отсечение, проспорил… Хана писателю. С тебя, значит, неустоечка…

Патиссон лукаво посмеивался:

— Не спешите, государь мой, не спешите. Вы их не знаете, как я. Я над этими, с позволения сказать, существами пятнадцать лет опыты произвожу. Поберегите голову, она еще вам пригодится. Недели не пройдет, как будет про ваши подвиги сагу сочинять. Заметьте, не по принуждению. Даже не из–за денег. По зову, как говорится, сердца. В этом вся соль…

Яд его слов я проглотил как лекарство, они были справедливыми. Действительно, принадлежа к гнилой прослойке (как и Патиссон), я давно и без него знал, что в массе своей интеллигенция — не что иное, как сточная яма, куда нация столетиями сливала энергетические отходы — вот и досливалась. Окрепший на народной халяве монстр второе столетие методично пожирал свою прародительницу с безрассудным упорством саранчи… Думать об этом в моем положении было, по меньшей мере, нелепо. Я прикрыл глаза, притворился покойником, но усача обмануть не удалось. Хирург бодро прокаркал:

— Крепись, сынок, все плохое позади. Сейчас быстренько подштопаем — и на нары.

— Что вы со мной сделали, доктор?

— Трудно сказать, вскрытие покажет… — Он задумчиво пожевал губами — окровавленный, вспотевший — с гордостью добавил: — Но если не будет осложнений, не сомневайся, войдешь в Книгу Гиннесса.

— Живой! — по–отечески обрадовался на экране Обол- дуев. — Витенька, как себя чувствуешь, гений ты наш?

— Вашими молитвами, Леонид Фомич, — ответил я в тон. — Хоть завтра под венец.

— Ну, что я вам говорил? — язвительно вмешался Патиссон. — Эти так называемые творческие личности…

Дослушать не удалось. В глазах вспыхнули звезды, голова распухла, как мяч, и я заново укатился в спасительную вечную тень.

* * *

Не в таком уж я плачевном состоянии. Голова ясная, на толчке сижу без посторонней помощи. После операции пошла вторая неделя, потихоньку начал работать. Из подвальной каморки меня перевели обратно в гостевые покои, в мою старую комнату с роскошной кроватью и с ванной, принесли все бумаги, поставили компьютер… Вообще исполняли каждое мое желание и кормили на убой. В себе самом я никаких особых изменений не чувствовал: дня два- три жгло и покалывало в боках, но точно так, как если бы вырезали аппендикс с двух сторон. Опекали меня, заботились обо мне все те же Светочка–студентка, охранники (часто дежурил Абдулла, принявший в моей судьбе неожиданно горячее участие и подбивавший как можно скорее сделать обрезание), доктор Патиссон… Добавилось лишь одно новое лицо — пожилая, добродушнейшая Варвара Демьяновна, операционная медсестра, так умело делавшая перевязки, что я воспринимал их как материнскую ласку. Однажды поблагодарил ее, растроганный: «Спасибо за ваши ласковые руки, Варвара Демьяновна!» Покраснела, как девушка, подняла печальные глаза: «Что же ты хотел, голубь? Сорок лет вашего брата обихаживаю»…