В объятьях олигарха

— Конечно, наложила. Когда увидела, что попалась, деваться некуда, дружков постреляли, заперлась в спальне и… Господи, как доложить хозяину, ведь он страдать будет. На меня вину возложит, недосмотрел, дескать, старый пень. А что я мог сделать? Я ее уговаривал, обещал подлечить…

— Через дверь уговаривали?

— Через дверь, через окно — какая разница? Сердце себе проткнула стальной спицей. На руках у меня померла. Пожурил ее напоследок, что же ты, говорю, засранка, наделала, грех–то какой… А она, можете представить, собралась с силами — и плюнула в меня. Виктор Николаевич, откуда столько злобы в нынешней молодежи? Столько неблагодарности откуда?

Стеклышки очков увлажнились — и тут я поверил, что это правда. Отмучилась заблудшая душа. Обманула своих палачей. А давно ли…

Вернулась студентка с судками: борщ, жаркое. Батон хлеба. Под мышкой бутылка коньяка. Извиняющимся тоном обратилась к доктору:

— Герман Исакович, прихватила на всякий случай… Может, помянем стерву?

— Не говори так, Светлана. Все же про покойницу… Помянуть можно, почему не помянуть. Наливай!

Диковинные получились поминки. Патиссон был какой–то непривычно тихий, как будто пришибленный. Светочка после двух рюмок и косячка разнюнилась, заревела. Я тоже был не в своей тарелке, хотя коньяку мне не дали. Патиссон сказал, что в моем состоянии алкоголь противопоказан. Может наступить преждевременное отторжение почек и мозгов. А мне еще книгу дописывать. Его замечание меня заинтриговало.

— Про почки понятно, доктор, а мозги при чем? Они не пересаженные.

— Батенька мой, все в организме взаимосвязано. У интеллигента какой самый уязвимый и слабый орган? Правильно, голова. Малейшее повреждение любого другого органа вызывает цепную реакцию. В моей практике бывали поразительные случаи. Какая–нибудь бородавка на руке, катар горла, да любой пустяк, мгновенно превращают его в идиота. Первый признак интеллигентского кретинизма — защищенность на собственном здоровье. Для интеллигента, впавшего в идиотизм, а таких у нас девяносто процентов, нет на свете ничего более важного и значительного, чем состояние его желудка, сердца, железок и прочего… Кстати, самое омерзительное и отталкивающее существо в мире, вам, наверное, особенно интересно, это интеллигент–идиот, ставший импотентом.

Светочка похлюпывала носом, мужественно осушила еще рюмку.

— Как все ужасно, как ужасно!

— О чем ты, дитя? — поинтересовался я. — Ты же ее не любила.

— Вы не понимаете, вы мужчина, ну, я имею в виду, у вас психика мужская… У женщины все по–другому. Она каждую букашку жалеет. Зойка дрянь была, пробы негде ставить, ведьма проклятая… А теперь, когда ее нету, у меня у самой будто гвоздь в сердце.

— Вполне возможно, — благодушно подтвердил доктор, забрав у Светочки бутылку. — Женщины по научному определению относятся к подвиду простейших и все соединены между собой в этакую биологическую плесень наподобие грибницы в лесу.

— Значит, на самом деле ее звали Зоей? — спросил я.

— Ох, ну какое это имеет значение? — Светочка потянулась за бутылкой, доктор чувствительно шлепнул ее по руке.

— Хватит, малышка, нам еще отчет составлять.

Бутылку допил сам — и вскоре они ушли.

К еде я не притронулся, лежал, глядя в потолок. Безвременная кончина прекрасной Изауры меня не огорчила: что ж, она знала, что делала. Не захотела ложиться в клинику к Патиссону, я ее хорошо понимал. Передо мной стоял тот же выбор. Ее решение казалось разумным, однако сам я еще не приготовился к уходу, хотя исподволь, разумеется, перебирал разные варианты. Но как бы не для себя, а для кого–то постороннего. Трусливому человеку так проще… Увы, во многом, во многом прав доктор, когда поливает грязью руссиянскую интеллигенцию, которая разучилась жить по чести и не умеет с достоинством умирать. Но ко мне все его рассуждения относились лишь косвенно: я никогда по–настоящему не ощущал своей принадлежности к ней. Больше того, когда другие называли меня (в тех или иных обстоятельствах) интеллигентом, всегда испытывал нечто вроде стыда. Особенно это ощущение усиливалось после того, как властители дум начали писать коллективные доносы и бегать к пьяному царю на дачу, умоляя раздавить какую- то гадину.

Лиза, позвал я в тоске, слышишь ли меня, мой маленький, бесстрашный друг?

Наверное, не слышала, но бывали минуты, когда я остро чувствовал ее приближение. Занавеска колыхнулась на окне, вспыхнул солнечный зайчик на лакированной поверхности шкафа, кукушка прокуковала в лесу — и я невольно вздрагивал, настораживался: не она ли посылает привет?..

Незаметно задремал — и пробуждение было загадочным, будто проснулся во сне. За столом, за компьютером сидел улыбающийся Володя Трубецкой и с увлечением гонял по экрану лопоухого зайчонка. Я тоже любил эту игру, она называлась «Не буди Лешего». Выглядел майор совершенно мирно, и выражение лица у него было точно такое — снисходительно–ободряющее, как в тот раз, когда выпроваживал нас с Лизой за дворцовую ограду.

— Это вы, Володя? — окликнул я негромко, готовый к тому, что общаюсь с фантомом.